Соавтор

Это я скажу Гнусу, когда увижу его в следующий раз.

В день больших гонок на собачьих упряжках, когда на Волчью Прогалину съезжаются все шаманы и богачи белых земель, я подхожу к Гнусу и говорю: «Кровавые следы ведут из опустевшей типи Искры к твоему дому. Как это вышло?» — а Гнус трясет бубном перед моим лицом, хохочет и выкрикивает, так что вокруг собираются люди: «Облако хочет меня опорочить! Такое оскорбление можно смыть только шаманским поединком! Будем проклинать друг друга до смерти, Облако — люди слышат, ты не можешь отказаться!»

Он убил двоих таким способом — но причиной их смерти был не шаманский поединок. Люди слишком легко верят в шаманские чары, я — дело другое. Многое можно понять, даже не читая следов. Один из его противников, молодой дуралей почти без силы, орал проклятия на морозе, глядя на молчаливо усмехающегося Гнуса — пока холод и вопли не прожгли ему грудь насквозь. Он умирал два дня, кашляя кровью — люди сказали, что духи Гнуса жрут его изнутри. Второй был старик с больной поясницей: Гнус плясал с бубном вокруг него — а ведь все знают, что порчу легче навести со спины… Старик кружился и вертелся до тех пор, пока не задохнулся и не упал; он вскоре умер, и люди сказали, что Гнус его съел… Нет, не шаманская сила, а чужая глупость и чужая немочь… и умные подлые приемы…

«Я не откажусь, — отвечаю я. — Только попросим духов назначить день. Коснись моего бубна, а я коснусь твоего — поглядим, куда приведет след».

Тогда он подозревает подвох. У него дергается щека — а надо мной мягко распахиваются черные крылья. Я глажу обод бубна и вижу душу Гнуса. Он силен, хитер, подл. Он может убить человека его собственными руками. Он знает много примет, разбирается в травах, мясе и камнях. Но в шаманский дар даже не верит всерьез.

«Кто позволит чужому трогать одухотворенный бубен?!» — бросает он, скривившись. Я слышу ложь в его тоне: дело не в бубне, таловом обруче, обтянутом кожей — дело в принципе.

«Я, — говорю я, пожимая плечами. — Если ручные волки шамана — его свита в нижнем мире — не защитят бубна от чужака, то как можно говорить о поединке?»

Нас уже слушают многие. Подходят новые. Смеются женщины. Кивают старики. Снежная Сова смотрит на нас с сияющей вершины своей мудрости, силы и славы, машет рукой: «Да, да. Загляните в глаза судьбе». Гнус недобро усмехается. Я дотрагиваюсь до меток, выжженных на ободе его бубна: это просто зарубки, сделанные раскаленным ножом. Гнус ни о чем не думал, когда царапал обод — вообще ни о чем.

А у Гнуса хватает ума коснуться знака Ворона. Священной метки моего старшего хранителя, того, кто и вправду пил мою кровь и клевал плоть, любимого сына Великого Духа, моего проводника, друга и наставника. Гнус свершает этот безумный поступок только потому, что совершенно не верит.

Но Ворону безразлично. Ворон — дитя Великого Духа, ему не мешает неверие Гнуса. Мой соперник резко отдергивает руку. Не знаю, что он видел — но в его глазах плещутся страх и ярость.

«Я нашел следы подлых мыслей, — говорит он, кривя губы. — Мои духи запрещают мне сражаться сегодня — и раз все призывают прислушаться, я прислушаюсь. Но мое проклятье — на тебе, Облако!»

И я вдруг понимаю, откуда взялась в его душе эта старая злоба без повода. Похоже, ее тоже вскормила зависть. Гнус богат, к нему прислушиваются сильные люди. Его считают сильным шаманом — но то другие, а его собственная душа полна неверия и сомнений. Он может выкручиваться, хитрить и строить козни — его мир плоский, как подошва, плоский и простой, все следы на этой подошве видны — если бы все жили так, Гнус был бы счастлив. Есть Искра, жалкий неудачник. Есть Морошка — ужас заставляет людей ее задабривать. Есть Снежная Сова с его мудростью и опытом, с его спокойной властностью. Все это Гнус может понять — все, кроме Ворона, в которого я верю. Кроме настоящего Ворона, прилетающего из метели. Кроме моей истовой веры — мальчишества, чудачества самого молодого и нищего среди всех шаманов семи белых земель.

Гнус ненавидит меня за Ворона.

Если я умру — все равно как, от пули, зелья, болезни, замерзну — простой мир Гнуса станет незыблем и совершенен.

Не знаю, духи показали мне этот путь, или я сам догадался. Просто вижу. Ко мне подходит Белый Лось, смотрит, как страж: «Все ли в порядке?» — и я ухожу вместе с ним, не оглянувшись через плечо.

А ненависть Гнуса остается. И Белый Лось верит в духов Гнуса сильнее и истовей, чем сам Гнус… Я его не разубеждаю.

За тонкими стенками из оленьих шкур завывает ветер.

— Буря начинается, — говорит Белый Лось. — Мне пора, иначе я не доберусь домой.

Он приподнимает полог, откуда врывается снежный вихрь, словно тоже хочет обогреться — и выходит. Псы радостно визжат; я слышу, как мой друг погоняет упряжку.

Я остаюсь один. Пью остывающий чай. Ем оттаявшее мясо. Слушаю, как снаружи играют духи метели. Мой бубен лежит у огня; отогревающаяся кожа натягивается все туже, на ней проступает силуэт черных распластанных крыльев.

Никто из людей не смеет остаться со мной надолго, даже Белый Лось, мой названный брат, самый отважный из всех. Зато со мной всегда мои духи. Над моей типи кружит священный Ворон, я слышу сквозь вой метели железный свист его крыльев. Я никого не боюсь, но мне мало слышать — я хочу видеть. Мне одиноко — пусть Ворон заполнит меня собой. Я беру бубен и ударяю кончиками пальцев в разогретую кожу. Он отзывается глухим и глубоким темным звоном — и в полосе ослепительного желтого света я вижу выход…

Андрей, маленький и взъерошенный, в своих очках с толстыми стеклами, сидит на хромой табуретке в моей кухне. Перед ним на столе — турка, сахарница и пакет с печеньем.

— Не знаю, где у тебя чашки, — говорит он.

Я подвигаю табурет ногой, сажусь. Я оглушен тем, что произошло.

— Ты, действительно, чего-то стоишь, — говорит Андрей — откуда-то я знаю его имя — а я пытаюсь собрать мысли и заново привыкнуть к своей обычной реальности, к городу, времени, своей кухне, синему цветку газового пламени и запаху кофе.

Они мне не родные.

Мои родные — запах ремней, псины, мокрой оленьей шкуры, застарелого пота. Ужасной, термоядерной крепости, зеленоватой махорки. Кирпичного чая, от которого нужно отковыривать кусочки ножом. Медвежьего жира, который почему-то напоминает мне теперешнему об аптеке. Согретой, туго натянутой кожи.

Я помню вкус вяленой оленины, растертой почти в муку, смешанной с жиром и вялеными же кореньями и ягодами. Вкус сырого струганного мерзлого мяса и костного мозга. Я помню ощущение от мокрой и грубой замши в подушечках пальцев.

Я помню, каково заплетать косы. Помню, как после варварски выполненных наколок болела половина лица — будто на нее плеснули кипятком. Помню прелый ягель под босыми ногами. Помню капкан с застывшим в нем песцом. Помню горячее и блестящее от пота тело девушки.

У нее же, наверное, была пневмония… как она тихо сипло дышала… как я мог вытянуть ее — без антибиотиков, в темном холодном жилище прирожденных кочевников, среди полярной зимы?! Что-то, похожее на гипноз? Чудо?

Помню широкие черные крылья у себя перед глазами. Помню, как взмахиваю руками, и они становятся черными крыльями: я сам — Ворон! Бессмертный Ворон — во мне, а я — в нем! Помню гул бубна, поднимающий душу, и неописуемое ощущение бесплотного и стремительного полета над белой бескрайней равниной…

Я сижу на своей кухне и вспоминаю непрожитую мною — или почти прожитую? — жизнь человека из другого мира. Его безнадежное одиночество. Смесь избранности и обреченности. Его дикарскую открытость и дикарскую же замкнутость. Его откровения. Его веру.

Облако…

— Ты так вывалился, что я среагировать не успел, — говорит Андрей. — Это с непривычки, потом научимся…

— Облако…

— Белый Лось видел сестренку Облака, — продолжает Андрей. — Ей лет двенадцать. По меркам хигамэ она настоящая красавица. По нашим… ну ты понимаешь. Но у нее очень живая мордашка.