Ветер богов

Ичиро уже готов был сам отправиться домой, когда в закатных лучах солнца на дороге показалась женская фигура. Было видно, что женщина бежит, часто перебирая ногами. Вот она нагнулась, сняла с ног гета и ещё быстрее припустила к усадьбе. Все стали, понимая, что бежит она не с хорошей вестью.

«Соседка», — узнал Эдано приближающуюся женщину, и его сердце сжалось в предчувствии беды. А она, едва не падая от изнеможения, ещё издали крикнула:

— Эдано-сан! С Намико беда, её сбила автомашина. Скорее! Дед сказал, что ей очень плохо!

Не говоря ни слова, Ичиро ринулся домой. Остальные, побросав инструменты, тоже двинулись в деревню. Ичиро не помнил, как добежал, как ворвался в переполненную женщинами комнату.

— Где она? — шепотом спросил он деда.

— Там! — показал в угол, закрытый спинами женщин, растерявшийся старик. — У неё были преждевременные роды, сейчас её приберут, обожди минуту. Она очень плоха… — И он надолго умолк, горестно покачивая головой.

Наконец женщины расступились, и Эдано подошел к жене. Она лежала с закрытыми глазами, вокруг которых разлилась синева. Щеки запали, искусанные губы казались чернильными линиями.

— Намико! — тихо позвал Ичиро, усаживаясь на пол рядом с постелью.

— Она сейчас без памяти, Эдано-сан, — прошептала одна из женщин. — Врача бы ей, да где его здесь найдешь? У неё же, наверное внутри всё отбито, ребра сломаны…

Ичиро взял руку жены и прижал к лицу. Рука была чуть теплой. Казалось, жизнь уходит из неё вместе с теплом.

— Намико!

Его голос прорвался сквозь тяжелую завесу забытья. Веки Намико чуть-чуть дрогнули и с усилием приподнялись. Постепенно глаза женщины прояснились. Она узнала мужа, на губах появилась виноватая улыбка, и она таким же виноватым голосом, с трудом выдавливая слова, сказала:

— Я ждала вас… Простите… столько вам беспокойства…

— Ну, что ты, что ты… Какое тут беспокойство, — почти прошептал Ичиро.

— Тебе нельзя говорить, молчи! — прервал её дед.

— Нет, я должна, — окрепшим голосом продолжала Намико, не сводя наполнившихся слезами глаз с мужа. — Я же говорила… принесу несчастье… я родилась в год тигра…

— Не надо, родная, об этом! Ты ни в чем не виновата! — стиснул её руку Ичиро, чувствуя, как спазмы сжимают гортань. — Не надо!

— Спасибо…

— Тебе нельзя говорить! — опять вмешался дед, но Намико уже затихла. Сознание снова ушло от неё…

Ичиро продолжал сидеть, не отрывая взгляда от лица жены. Поборов наконец готовое вырваться рыдание, он, не поворачивая головы, спросил:

— Как это произошло?

Одна из женщин ответила сквозь слезы:

— Я возвращалась домой с поля. Мимо меня, как бешеная, промчалась американская машина. Я очень испугалась. У деревни, около дороги, увидала вашу жену… Она лежала и стонала.

— А какая была машина? Помнишь? — раздался голос Сатоки.

— Маленькая, зеленая. И на стекле болталось что-то вроде куклы. В машине был один американец.

Я очень испугалась… Врача бы надо позвать.

— Да где его сейчас возьмешь, — безнадежно вздохнул дед. — Ближайший — километров за двадцать живет. Я-то знаю.

— А где именно, почтенный? — снова спросил Сатоки.

— В Синабури.

Пошептавшись. Сатоки и все строители вышли. В комнате остались только Ичиро, дед, Акисада и соседка, которая занялась заплаканным и испуганным Сэцуо.

Ичиро снова взял руку жены и сидел, не отпуская её. Горе душило его, давило непомерной тяжестью, стальными обручами сжимало грудь. Он видел мертвых, ещё тогда, во время бомбежки Кобэ, видел убитых на Филиппинах, в Маньчжурии, помнил Адзуму, зарезанного в лагере. Но сейчас на его глазах уходил самый близкий, самый дорогой человек — его жена, его Намико. И он был бессилен ей помочь… Её убили, убили тогда, когда война давно закончилась. Убил человек, одетый в иноземную военную форму, убил так же легко, как погасил свечу…

Прошло часа два, может быть, больше — Ичиро потерял счет времени. Дед присел рядом, держа в руках чашку с каким-то снадобьем и ожидая, когда Намико очнется.

Потом ночную тишину нарушил треск мотоциклетного мотора, он становился все громче и громче, и, наконец, стрельнув в последний раз, затих около дома, В дверях показались запыленный Оданака, Сатоки и неизвестный пожилой человек. Это был врач из Синабури. Почтительно поздоровавшись со старым Эдано, которого знал давно, доктор достал из саквояжа халат, вымыл руки и, молча отстранив Ичиро, сел на его место.

С тайной, едва теплящейся надеждой смотрел Ичиро, как он осторожно и внимательно осматривал и прослушивал Намико. Это продолжалось долго. Затем врач о чем-то шепотом заговорил с дедом, который только часто-часто кивал головой в ответ. Наконец он встал, стал снимать халат и спросил, обращаясь к Ичиро:

— Это ваша жена?

— Да, сэнсей!

— Мужайтесь. Очень жаль… Поверьте, я бы сделал всё возможное, но… Её жизнь уходит. Слишком большие увечья, да и роды были преждевременные, много потеряла крови. Её даже нельзя перевезти в больницу. Ваша супруга до утра не доживет. Её можно было бы привести на короткое время в сознание, но лучше не делать этого. Она, бедняжка, и так слишком много перенесла.

Ичиро молча поклонился старику доктору, не в силах произнести ни слова.

— Крепись, друг, — подошел к нему Оданака. — Все мы потеряли близких, теряем и теперь… Но мы это запомним и никогда не простим! Никогда! Поверь: твоё горе — наше горе!

— Какой же негодяи ее сшиб? — яростно прошептал Акисада.

— Это мы узнаем, — мрачно ответил Сатоки.

— Поверьте мне, старику, — проговорил врач. — Это ведь не первый случай, с которым я сталкиваюсь. Виновных не найдете. И американцы, и наша полиция ответят, что это результат неосторожности пострадавшей. Мне такое уже знакомо, да и в газетах пишут…

— Эх, мерзавцы! — махнул рукой Акисада. — Я бы другую ногу отдал, чтобы она была жива…

— Ладно, друг, — прервал инвалида Оданака. — Нам ещё надо доктора домой доставить и мотоцикл возвратить,

— А где вы его добыли? — не удержался Акисада.

— Американский сержант дал, — устало ответил Оданака. — Как видишь, и среди амеко не все одинаковы.

Торопливо попрощавшись, они ушли. Дед отпустил и соседку, поблагодарив за помощь. Акисада проковылял в комнату, где спал Сэцуо, понимая, что сейчас он только может помешать своим сочувствием.

Ичиро снова уселся около жены. В голове его никак не укладывалось, что Намико умирает. Он понял горькую и неизбежную правду, сказанную врачом, но всё его существо протествовало, не хотело мириться с этим. Он осторожно взял руку Намико в свои ладони, и снова ему показалось, что она теряет живое тепло. И ему вдруг вспомнилась далекая холодная Маньчжурия, суровая зима 1945 года. Он никогда раньше не видел ни снега, ни льда. В первый же день, вечером, после драки с Нагано, Ичиро вышел из казармы, чтобы успокоиться. Нагнувшись, он взял кусочек льда и с любопытством смотрел, как, до боли остужая ладонь, льдинка постепенно таяла, просачиваясь сквозь пальцы, она стала совсем тоненькой, потом исчезла, оставив на ладони несколько капель… Вот так же таяла сейчас жизнь Намико, она уходила, как льдинка превращалась вводу, капля за каплей…

— Намико, любимая! — прошептал Ичиро.

Плотно прикрытые веки жены дрогнули раз, другой, словно она пыталась остановиться на своем неизбежном пути и не могла; на губах появилась еле заметная болезненная гримаса; в углу рта показалась кровь…

— Кончается, бедняжка, — всхлипнул дед.

Не сдерживая рыданий, Ичиро припал к жене.

До самого утра просидел он у тела жены. До самого утра дед жег ароматные палочки у домашнего алтаря, бормоча нескончаемые молитвы бесчисленным богам, которые не спасли его дом от беды.

Когда первые лучи солнца проникли в комнату, дед подошел к Ичиро:

— Хватит, внучек, — тихо проговорил старик, — слезами Намико не вернешь. Такова, видно, судьба. И что за проклятие висит над нашим домом, — с затаенной болью продолжал он. — Не везет женщинам в нашем роду. Моя мать умерла молодой, твоя мать умерла при родах, и вот Намико… Светлая душа была, её и на небесах все любить будут, её нельзя не любить…