Страница 45 из 99
“Опасно, очень опасно!” — терзался по ночам Хомма, но продолжал вести свой “кондуит”, занося в него всех “неблагонадежных”. Список рос, и он иногда зло и горько шутил сам над собой, что лучше бы ему просто взять полный список личного состава батальона.
К письму от отца, которое пришло позднее, Эдано внутренне был подготовлен
“Сын, — писал отец. — Смотри вокруг внимательнее Страна, в которой ты сейчас живешь, — будущее человечества… Надеюсь, мы с тобой будем в одних рядах!”
В тот же день Эдано спросил Гурова
— Скажите, кто может быть коммунистом?
— Тот, кто разделяет Программу Коммунистической партии и готов бороться за её идеи.
— А я могу стать коммунистом?
— Думаю, что сможете. Но вам нужно получше узнать, что такое коммунизм, чего добиваются коммунисты.
— Спасибо! А если мы в батальоне создадим коммунистическую организацию?
— В батальоне, из пленных? Это невозможно. По Гаагской конвенции о содержании военнопленных, в лагерях не разрешается создавать политические организации. Мы только помогаем вам понять, как важно вовремя схватить за руку тех, кто готов разжечь военный пожар, причинить страдания народам. Вот вернетесь на родину и поступайте так, как вам подскажет совесть!
— Понимаю. Такие цели дороги и нам. Мне горько, что мои друзья напрасно отдали свои жизни, — взволнованно сказал Эдано. — Ведь я был камикадзе.
— Вы камикадзе? — удивился Гуров.
— Да! Я случайно остался жив, а мои друзья все погибли. Поверьте, это были хорошие парни. Но теперь нас не обманут, теперь наши глаза широко открыты!
— Верю! — И Гуров крепко пожал руку бывшему камикадзе.
А из Японии приходили плохие вести. Переписка была регулярной, и каждое письмо, попадавшее в батальон, открывало перед пленными новые безрадостные страницы жизни их родины. Один пленный рассказывал, что те, что с пеной у рта призывали к войне и поносили всё американское, теперь с не меньшим рвением пресмыкаются перед амеко и превозносят “американский образ жизни”. Бывшему рабочему завода “Явата” писали, что всеобщую забастовку запретил Макартур, а демонстрацию разгоняли японские полицейские, снабженные американскими резиновыми дубинками.
Волновало батальон и другое событие — предстоящая репатриация. Советское правительство начало возвращать пленных на их родину. Даже Савада нетерпеливо поглядывал на солнце. Его лучи должны растопить лед у берегов, и тогда начнется навигация. Из Японии придут корабли за ними.
* * *
Настал наконец и этот долгожданный день. Всё завертелось с лихорадочной быстротой. Вот в последний раз выстроились они на плацу батальона.
Торжественно, по одному, подходили к столику и подписывали благодарственное письмо Советскому правительству за гуманное отношение к ним. И Эдано вспомнился другой строй, на Лусоне. Тогда они тоже по одному подходили к столику, чтобы выпить последнюю чашечку сакэ, и впереди у них была только смерть.
Прощальный вечер тоже не был похож на вечер в авиаучилище. Никто не бахвалился будущими подвигами, не грозил гибелью другим, не орал пьяных песен, заглушая тоску по оставленному дому. Теперь они обменивались адресами с русскими и строили планы будущей жизни. Эдано сидел рядом с Гуровым и чувствовал себя уже не военнопленным, а скорее товарищем, соратником советского офицера.
— Никогда и никому не удастся заставить нас воевать против вас, — искренне и горячо говорил он Гурову — У нас говорят: корова пьет воду — получается молоко, змея пьет воду — получается яд. Конечно, есть ещё и такие среди нас… Но мы не позволим им начать войну, будем вам добрыми соседями.
Утром, нагруженные покупками и подарками, пленные двинулись на вокзал.
Когда эшелон, украшенный зеленью и лозунгами, скрылся за семафором, майор Попов задумчиво проговорил:
— Ну вот и проводили. Как их там встретят, на родине?
Эдано сидел у открытых дверей и смотрел, как мелькали километровые столбы, убегали назад дома и деревья. Теперь он ничему не удивлялся. Понятной и близкой стала ему эта страна и её народ. На остановках к ним заходил капитан Гуров. Он был начальником эшелона и сопровождал их до транзитного лагеря. А поезд мчался по жаркому Приморью, всё ближе и ближе к океану. Вот и синяя полоска морокой воды мелькнула между деревьями…
8
В транзитном лагере, в ожидании пароходов, собрались военнопленные из Сибири и Дальнего Востока. Сколько разговоров, сколько впечатлений!
Прощальный митинг, и они, построившись колонной, двинулись в порт. Эдано не поверил глазам: у причала стоял “Сидзу-мару” — старый и обшарпанный, со следами камуфляжа на бортах и надстройках. “И ты уцелел, старина”, — с волнением подумал Эдано и посмотрел на мостик, ожидая увидеть там старика капитана. Но на его месте стоял другой, незнакомый человек.
Сколько воспоминаний всколыхнул в памяти Эдано этот старый корабль: и шторм, трепавший их по пути в Манилу, и гибель транспорта на виду у всех, и лица друзей-камикадзе…
Колонна репатриантов подошла к судну. Началась посадка. Эдано на этот раз попал в трюм. В знакомый кубрик теперь поместили офицеров.
Трюм был оборудован для перевозки людей не лучше, чем и раньше. Но сами люди и их настроение были теперь совсем иными. Даже небо и море выглядели по-другому: ласковыми и приветливыми.
Сложив пожитки, Эдано с друзьями вышел на палубу. Вся палуба и надстройки были заполнены репатриантами. Матросы с “Сидзу-мару”, очевидно, привыкли к этому и только беззлобно и лениво ругались, протискиваясь через бурлящую толпу.
Долго ещё пришлось ждать, пока гудок корабля хрипло рявкнул. На берегу оркестр грянул марш, и корабль почти незаметно стал отдаляться от причала.
Сотни рук взметнулись в прощальном привете. Кто-то размахивал красным флагом. Сотни возгласов слились в общий гул, который всё нарастал, креп и постепенно перешел в мелодию полюбившейся всем репатриантам русской “'Катюши”.
Они стояли на палубе до тех пор, пока край русской земли не превратился в узкую, едва приметную полоску.
* * *
Бывшие офицеры сразу же вспомнили о своём привилегированном положении, когда им отвели места в кубрике. Едва “Сидзу-мару” отплыл от советских берегов, как в кубрик пришел второй помощник капитана — сухощавый, с явно военной выправкой мужчина. Весело улыбаясь, он поздравил всех с избавлением от “красного плена” и началом благополучного возвращения на родину. Вслед за ним матрос внёс корзинку с бутылками сакэ и закуской. Выложив всё это на стол и расставив чашечки, матрос бесшумно удалился.
За выпивкой все быстро перезнакомились, и настроение резко поднялось. Помощник капитана вежливо, но настойчиво знакомился со всеми, выспрашивал, кто в каком лагере находился, что видел, каковы настроения репатриантов.
По характеру вопросов капитан Уэда понял, что второй помощник капитана — разведчик. Его радостное настроение сразу погасло, и он замкнулся, отодвинув в сторону недопитое сакэ. Поняли это и остальные. Одни, как и Уэда, примолкли, другие явно обрадовались, щеголяя друг перед другом своей осведомленностью и даже актами явного саботажа и диверсий, которые они совершили в лагерях. “Неужели и у нас в батальоне творилось такое?” — стал припоминать Уэда, хмуро слушая очередную похвальбу одного из подвыпивших офицеров.
В разгар выпивки в дверях кубрика показался Хомма с вещевым мешкам в руках. Все замолкли, с любопытством поглядывая на пришельца. Лица некоторых офицеров начали наливаться злобой. Как посмел этот унтер-офицер без разрешения войти в помещение, где сидят они, господа офицеры? Он, наверное, забыл, что находится теперь не в лагере с их русскими порядками, при которых солдаты совсем обнаглели.
Хомма понимал это и стоял, выдерживая паузу для пущего эффекта. Ещё час назад он чувствовал себя иначе. Сколько времени он жил в состоянии страха и отчаянно трусил вплоть до того момента, когда ступил на палубу “Сидзу-мару”. В первые минуты он даже здесь всё ещё не верил, что избежал опасности разоблачения. И только когда корабль отчалил от пирса, он понял: все страхи остались там, на берегу. Настроение его резко изменилось, словно с плеч свалилась непомерная тяжесть, заставлявшая его пригибаться к земле, бояться каждого лишнего слова, любопытного вопроса, вздрагивать при каждом обращении к нему русского офицера. Ему захотелось громко крикнуть на весь корабль о том, какой он ловкий, как провел всех, заявить, кто он такой, и потребовать восхищения своей хитростью.