Страница 32 из 74
Семь. Подтягиваю гирьку к маятнику. В дверях показывается свежевыбритое красноватое с морозца лицо Дулина.
— Подъе-ом! — бросаюсь в казарму и докладываю Трофиму Ивановичу: — Товарищ старшина, за время моего…
Он прерывает жестом и спрашивает:
— Все нормально?
— Так точно.
— А где дежурный?
— Пошел на кухню.
Включаю свет в солдатской многоместной спальне. Открываю форточки, называю фамилии очередных уборщиков.
— На зарядку! — бросает старшина.
Каждый день Дулин сам выводит дивизион на спортивную площадку и ревностно следит за выполнением комплекса упражнений. Теперь уже и солдаты первого года службы не висят сосисками на перекладине, не плюхаются животом на «коня», не кувыркаются на брусьях по-медвежьи. Редко покрикивает на кого-нибудь Дулин, подбадривает привычным словцом: «Пулей надо, пулей, а не пыжом». Многое изменилось с первых дней службы…
Ребята умылись, застелили кровати. До завтрака еще есть время, и Герман Быстраков говорит Попелицыну:
— Женя, бери баян, зови хлопцев новую строевую песню разучивать.
Мы знали много песен, любили их, и потому каждая новинка — хороша ли, подойдет ли для нас? — тотчас же подхватывалась. На этот раз нам не повезло: песня больше подходила для авиаторов.
Баян умолк, и ребята пошли во владения Шукура Муминова. Жалоб на него пока нет, хорошо кормит повар.
В казарму торопливо вбежал техник-лейтенант Семиванов:
— Не опоздал?
— Куда?
— На политзанятия.
— Нет, десять минут еще до построения.
Семиванов юркнул в ленинскую комнату. Он ведет у нас занятия. Сегодня новая тема: «Требование современной войны к воинской дисциплине. Задачи солдат по ее дальнейшему укреплению». Скучища, наверное…
Покурили после завтрака. Утреннее построение. Начальник штаба, как всегда, зачитал приказ. Потом батарейцы приступили к занятиям. А я стою дневальным. Стою и слушаю сквозь неплотно прикрытую дверь голос Бориса Семиванова: «Дисциплина — понятие конкретное. В нем, как в фокусе, отражается отношение воина к выполнению своего долга. В самом деле, если по недисциплинированности кого-либо из расчета ракета вышла из строя, это значит, что в боевой обстановке возможности техники не будут использованы, вражеский самолет может подойти к объекту безнаказанно…»
Потом доносится смех. Что там смешного? Прислушался. Говорят уже солдаты, пользуясь паузой: «Он к шапочному разбору на позицию прибежал…» «Хорошо, что мы научились заряжать сокращенным расчетом…» «А если все будут «поспевать», как он?» Молчание. И снова взводный: «Так что с уставом врозь — служба вкривь и вкось, а нам стрелять вкривь и вкось не годится; кто думает, что противник дурак, пусть сам займет ума…» Саша Новиков: «В общем, не спеши выстрелить, спеши прицелиться, а целься не торопясь, но и не мешкая». Офицер: «Верно. Мимо стрелять — в себя попадать».
Зря думал, что скучно будет на занятиях. Семиванов сам недавно из-за учебного стола, понимает, что к чему. Интересно, а Бытнов как? Он занимается со своим взводом в казарме. Эх, жаль, не послушал: время объявлять перерыв.
Загрохотали стулья, и ребята повалили на выход.
Проветриваю ленинскую комнату. Здесь прибавилось наглядной агитации. Виктор Другаренко хотя и говорил, что ему надоело рисовать, но это его работа висит на стене:
Плакат под большим портретом Ленина. Недавно мы проводили Ленинские чтения. Галаб, комсомольский секретарь, организовал. «Задачи союзов молодежи» читали, работы из сборника «О защите социалистического отечества». Думал, знаю. Ведь изучал же. Оказалось, что сдирал в шпаргалки для ответов на зачетах и экзаменах. Многие так делали: завтра спросят — сегодня страницы листаешь, формулировки и разные определения выписываешь…
Заглянул в тетрадь Саши Новикова. Ишь ты, балаболит больше всех, а записи ведет. Подчеркнуты определения: «Война» — и текст, «Дисциплина» — и расшифровка; пословицы:
«Чтобы знать, каков ты солдат, глядись не в зеркало, а в ракету», «Меткий ракетчик с неба звезды снимает».
К чему это он о звездах? А-а, вспомнил… Вскоре после боевой тревоги на пусковой установке Галаба заискрилась нарисованная звездочка.
— Хорошая традиция, — похвалил майор Мартынов. — Во время войны звезды рисовали на бортах самолетов, танков, на стволах орудий. Сколько уничтожено врагов — столько звездочек. Вы тоже, товарищ сержант, открыли свой боевой счет. Пускай сверкает, пятикрылая!
Любопытство тянуло посмотреть Гришин конспект. Что в нем? Открыл. Название темы. И больше ни одной пометки: ортодокс надеется на память. Вспомнилось тарусовское: «Ничего не записал? Но все понял? И так можно». Но чем же все-таки Горин занимался сорок пять минут? Заглянул на последнюю страницу. Вот оно что! Поэма «Серебряный щит». Написано. Зачеркнуто. Сверху написано. Пока еще немного, несколько строк. Разбираю беглый заковыристый почерк. Варианты первой строки:
Все зачеркнуто. И вот он, зачин:
Что ж, не зря потеряно время. Время? Посмотрел на часы. Пора продолжать занятия…
— Сменился?
— Да.
Это спрашивает меня Другаренко. Он до сих пор еще не сделал портрета Лесновой. Может, сейчас принес показать?
— В химкаптерку заглянешь? — спросил Другаренко.
— Зачем?
— Сам увидишь. Пошли.
Он откинул с подрамника простыню и показал портрет Вали.
— Нравится?
Она сидела, облокотившись на правую ладонь. Темно-русые волосы крупными кольцами падали, на плечи. Слева из-под волны прически выглядывал погон. Он плотно облегал светло-зеленое плечо девушки. На воротнике гимнастерки расстегнута верхняя пуговица, и туда, вниз по шее, соскользнул с левой щеки игривый луч.
На маленьком, чуть вздернутом подбородке облюбовала себе местечко затененная ямочка. Губы не улыбаются. У самых уголков они, пожалуй, даже капельку грустноваты.
— Ты как криминалист, — усмехнулся Другаренко.
Я отмахиваюсь — не мешай…
Над разлетом верхней губы маленькая и тоже чуточку затененная дорожка, припорошенная золотинками. Она останавливается у крупного раскрылья носа, будто удивляясь чудодейке-природе, изваявшей такое пластичное совершенство.
Свет заливает щеку, округлую мочку уха и, притускнев, прячется в трепетной прядке над виском, полутенью ложится на чистый девичий лоб.
— Не много ли света?
— Что ж, по-твоему, надо малевать черным, чтобы монахиню сделать? — возразил я ему, продолжая рассматривать портрет.
Правая сторона не видна, только лучится, как живой, веерок густых ресниц. И вот он, глаз. Большущий синий глаз под узким приопущенным крылом брови. В нем вся Валя: и сердце ее, и думы, и настроение. Я смотрю в задумчивый синий пламень, как в распахнутую душу, и вижу белых запоздавших аистов, роняющих перья в звездную ночь, слышу нерешительное «Для тебя, Коля…» и умоляющее «Андрей, опомнись!».
Девушка говорила. Говорила молча. Ах ты, пламень, синь-пламень!
— Ты художник, Витя!
— Солдат… Пошли к Лесновой. Или нет, сначала в ДЭС, к Акимушкину.
— С ума сошел. И так парню муторно.
— Ничего, вылечим. Пошли.
Николай был один. Он вслушивался в ровный гул двигателя и делал пометки в рабочем журнале.