Страница 25 из 27
Я собрал его и опять посмотрел на часы: еще двадцать минут.
Черт! Никакого терпения не хватит на то, чтобы высидеть без дела оставшиеся два часа. Напрасно я отпустил Терещенко одного. И напрасно дал себя убедить в том, что одному будто бы легче пройти по городу…
Как сейчас там, у нас? Что получилось из всей этой затеи Глушко?
Проснулся я от осторожного стука в ставень. Коптилка погасла. Было совершенно темно. Руки и шея затекли от неловкого сна за столом.
Стук повторился.
Кто бы это мог быть? Терещенко сказал, чтобы я никого не впускал. Но ведь это может быть кто-нибудь, пришедший на явку так же, как пришел сюда я в первый раз. Или кто-нибудь из соседей?.. Но сколько времени сейчас?
Я бесшумно подошел к ходикам, нашел стрелки, ощупью определил: без двадцати шесть. Значит, сейчас уже светло…
Кто-то прошел вдоль стены, подергал дверь, опять постучал.
—
Николай Иванович! — услышал я приглушенный мужской голос.
Терещенко не вернулся. Сволочь я… Он был прав: нельзя было идти ночью. И уж, во всяком случае, нельзя было идти одному.
Теперь уже я не рассуждал. Я прошел в сени, открыл дверь. Яркий свет хлынул мне в глаза, я зажмурился и не сразу узнал стоявшего передо мной человека.
—
А где Николай Иванович? — спросил он подозрительно.
Видел он меня только дважды — в балке, когда я толковал с мальчишкой, и потом на улице, перед встречей со Штанько. К тому же я только что побрился… Его нельзя отпустить, этого типа, раз он сам попался мне в руки.
—
Он спит, — сказал я. — Входите.
Шпик колебался. Было видно, что он никак не рассчитывал нарваться на чужого человека.
—
Я, пожалуй, попозже… — промямлил он. Чего ж его б-будить…
Он сделал движение от двери, но я перехватил его правой рукой, втянул в сени и, подтолкнув сзади, впихнул в комнату. Он здорово перетрусил, этот тип, или был ошеломлен, потому что
сопротивлялся
н
е энергичнее, чем пятилетний младенец. И слава богу, потому что я не знаю, как справился бы с ним, действуя одной только рукой.
Я втолкнул его в комнату, ошупью нашел ставень, распахнул его.
Шпик стоял посреди комнаты, глаза его растерянно бегали, тюбетейка с нелепой лихостью сбилась на ухо.
—
А где… Где Т-терещенко? — запинаясь, спросил он.
—
Мы подождем его с вами. А пока побеседуем. Садись.
Косясь на меня, он послушно опустился на табурет.
—
Сколько тебе платят, паскуда?
—
Вы один здесь? — спросил он.
—
А ты что — боишься свидетелей?.. Со Штанько ты давно знаешься?
—
Со Штанько? — Он бросил на меня быстрый взгляд. — С каким Штанько?
—
Что ты прикидываешься? Три дня назад я тебя видел вместе с ним. Ты встретил его на этой… Как она называется на вашем собачьем языке? Гитлерштрассе, что ли…
Он явно удивился.
—
П-послушайте, а кто вы такой? Откуда вы з-знаете Штанько?
—
Твое какое дело? — прикрикнул я. — Я задаю вопросы.
Но теперь ни тени испуга не было на его лице. Он повернулся к столу, положил на него руки, прищурившись посмотрел мне в глаза.
—
С-слушайте, а вы не Громов из отряда Г-глушко?
Я оторопел.
—
Несколько д-дней назад вы приходили на Т-тракторную к Васильчуку. Потом в-вы говорили с-с Петькой, а позавчера… да, п-позавчера вы поймали его возле с-станции?
—
Да вы-то кто такой?
Он поднялся. Широкая улыбка появилась на его худом и некрасивом лице.
—
Я Ж-журба. — Он протянул мне руку. — Я должен был п-перехватить Романюка, если он придет на явку.
Но я еще не очень верил ему, хотя и вспомнил, что Терещенко тоже называл мне эту фамилию.
—
Ну, хорошо… А все же откуда вы знаете Штанько?
—
Мы о нем д-давно уже знаем… Теперь его выпустили, и он решил устроиться здесь.
—
Ну? И устроился?
—
На к-кладбище.
Теперь я протянул ему руку.
- Ну, ладно. Мир.
Он усмехнулся.
—
Мир.
Я сказал, что очень боюсь за Терещенко. Он ушел вчера, часов около десяти, обещал вернуться через три часа…
—
Н-ничего с ним не сделается, — сказал Журба. — Не т-такой человек. Давайте-ка лучше ч-чай пить.
Видимо, он был здесь своим человеком: хозяйственно растопил печь, поставил чайник, потом вдруг исчез и через несколько минут вернулся с бутылкой молока.
—
К-козье, — сказал он. — Хорошо к кипятку д-добавить.
Он заикался в общем не часто и не очень сильно, но всякий раз, наталкиваясь на труднопроизносимый звук, вытягивал шею, будто хотел посмотреть на собеседника сверху.
Он тоже ничего не знал ни о Балицком, ни о Глушко, ни о радиостанции. «Чем меньше знает об этом народу, тем лучше», — сказал он, но обо мне и о том, что я должен прийти из Соломира, он слышал от Махонина и еще от какого-то Синицына, так как должен был дежурить возле дома Васильчука, чтобы перехватывать людей, приходящих на явку.
—
А как вы можете узнать, на явку идет тот или иной человек или нет?
—
Я всех с-связных знаю. А если н-новичок придет, тогда… т-тогда…
Мы перекусили уже, когда раскрылась дверь и в комнату вошел Терещенко. Он не удивился, увидев Журбу, и только чуть усмехнулся, когда тот рассказал, как я захватывал его в плен и как мы оба приняли друг друга за шпиков.
—
А дома-то что у тебя? — спросил он.
Журба сразу помрачнел, и лицо его приняло
то же растерянное, испуганное выражение, с каким стоял он здесь, когда я впихнул его в комнату.
—
Н-не знаю… Жена д-дома осталась.
Flo
з-зачем она им?.. — опросил он с ноткой мольбы в голосе. — Ведь она т-только хозяйством занималась, она д-даже не з-знает, что я…
Он замолчал и разглядывал пустую кружку, боясь поднять на Терещенко глаза.
—
Моя жена тоже ничего не знала, — жестко сказал Терещенко. —
И
Васильчукова — тоже. И я тебе, Сашко, не раз говорил, что ее надо отправить в село. — Он помолчал. — Надо
было.
Поникший и посеревший, будто придавленный страшным грузом, неподвижно сидел Журба. По» том он поднял голову, и я увидел его потухшие глаза.
—
Ты это точно знаешь? — почему-то шепотом спросил он.
—
Да, — кивнул Терещенко. — Я встретил ее на углу Колокольной… Детей с ней не было.
Минут через десять, оставив Журбу одного, мы вышли из дому.
—
Махонина в городе нет, — сказал Терещенко. — Его заменяет Синицын. Он в курсе…
Сразу же за воротами он прошел вперед, я отстал от него метров на десять — пятнадцать. Мы свернули на Арнаутскую, прошли мимо уже знакомой мне Тракторной, мимо огорода, где копался когда-то Петька, поднялись в город и недалеко от элеватора свернули в поперечную улицу. Возле ворот небольшого двухэтажного домика Терещенко остановился, поджидая меня. Потом по скрипучей деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. В голой, нежилой комнате с давно не мытыми окнами у стола сидел с немецкой газетой в руках человек в вышитой украинской рубахе.
Я стукнул дверью, он опустил газету, и я увидел скуластое лицо и узкие, чуть припухшие глаза.
—
Эге ж! — усмехнулся Синицын. — Пожаловал наконец… Тогда убежал, а сегодня, ядрена палка, сам в гости пришел. Где ж ты пропадал все это время?
Мне не понравились и это «ты» и «ядрена палка». Они, может быть, и уместны были для маскарада возле элеватора, но казались совершенно ненужными сейчас.
—
Терещенко передал бумаги, которые я принес… — сказал я, избегая обращения. — Что там с нашим отрядом? Где они?
—
В порядке твой отряд… Мы наладили рацию и вовремя передали Балицкому. И твой отряд уже не совсем тот, из которого ты пришел.