Если мы живы

—

Или его тоже нет в городе?

Терещенко посмотрел па меня через плечо.

—

Да в чем дело?

—

Отряд начал крупную операцию в районе Соломира. Балицкий должен отвлечь немцев где-то здесь… Вернее, должен был. Вчера. Но, может быть, еще не поздно… Я пытался найти самого Балицкого, но и его не застал…

—

Он двенадцатого ушел из Кулишовки.

—

Куда? С какой задачей?

Терещенко пожал плечами.

С минуту мы молчали.

—

Радиостанцию у вас наладили?

—

Не знаю.

—

Значит, она все же была неисправна?

—

И этого я не знаю.

Опять наступила долгая пауза.

Эти три дня совершенно выбили меня из привычной колеи. С какой-то совсем иной меркой подходил я к явлениям, ко всему окружающему. Нащупать следы подпольщиков, найти Махони

на

Сегодня мне стало ясно, что я уже ничего не могу сделать. Еще полчаса назад я был во власти самых мрачных, самых безнадежных мыслей. Но вот я встретил Терещенко, и теперь, если бы это понадобилось, я смог бы пройти десять, и двадцать, и даже тридцать километров.

— Может быть, еще не поздно, — сказал я.

Терещенко посмотрел на меня вопросительно:

— Что?

— Передать Балицкому. По радио или как-нибудь иначе. Я обязательно должен увидеть Махонина. Сегодня же.

— Не раньше утра. Сейчас туда не пройти. В городе массовая облава.

— Плевать я на нее хотел.

Он чуть усмехнулся.

— Слушайте, я вас не заставляю идти. Вы скажите мне адрес.

Терещенко попробовал рукой чайник, достал из шкафчика кружки, поставил на стол. Меня начинало бесить его спокойствие.

— Я вам вот что скажу, — произнес он. — Вы не дойдете даже до балки… Только по самому берегу низом можно попытаться пройти… — Он задумался на секунду. — Нет, и там тоже ничего не выйдет.

Черт возьми! Добраться до самой цели и уткнуться в упрямство этого человека. Это хоть кого

могло вывести из себя.

— Поймите вы, не могу я и не буду у вас чаи, пока… Поймите, что речь идет о жизни людей!

Зеленоватые глаза Терещенко разглядывали меня с холодным любопытством.

Ну что ж, — сказал он. — Если вам так хочется ночевать сегодня в гестапо… Смотрите… — Откуда-то он вытащил листок бумаги, огрызок карандаша. — Вот здесь Копанскую пересекает Арнаутская. Она выходит прямо к Днепру. Идти надо задами… Вот здесь вот…

Он вдруг выругался, отбросил карандаш и

поднялся.

—

Ложитесь вот здесь и никого

не впускайте.

Часа через три я

вернусь.

—

Нет уж,

идемте вместе.

—

Никуда вы не пойдете. — Он опять выругался. — Одному это проще. Что сказать Махонину?

Я передал ему «пакет», из которого

высыпался весь табак. В гильзе виднелась лишь тонкая

трубочка из папиросной бумаги. Те

рещенко на

хлобучил фуражку, открыл дверь и с

порога по

вернулся ко мне:

—

Хлеб в шкафчике. И соль там же.

Я долго сидел неподвижно.

Напрасно я отпустил его одного.

Спокойнее и проще было бы пойти с ним, чем сидеть

тут, представляя себе, как пробирается он сейчас по безлюдным улицам. Нарвется, чего доброго, на патруль и тогда вообще не дойдет… Может быть, действительно он был прав: следовало подождать до утра?

Засопел чайник.

Я подбросил в печь соломы,

раскрыл шкафчик

на стене — в нем не было ничего, кроме краюхи черствого хлеба и солонки, наполненной крупной желтоватой солью.

Чем-то нежилым, заброшенным веяло и от этого шкафчика и от всей неуютной, грязноватой комнаты: неприбранная кустарная кровать, грубый стол, табуреты — самая примитивная, неприхотливая обстановка. Только над кроватью заметил я «предмет роскоши» — застекленную рамку с несколькими фотографиями в ней.

Я взял коптилку, подошел ближе. Совершенно незнакомый мне Терещенко, молодой здоровый парень с добрым и открытым, чуть смущенным лицом, сидел на скамье рядом с миловидной женщиной. На коленях она держала ребенка, тот, видимо, кричал, и все внимание женщины было сосредоточено на нем. Это была обычная фотография, снятая в далекие мирные дни, вероятно, в той спешке и суете, которые всегда почему-то сопутствуют всяким семейным торжествам: не всходит тесто, в соседней лавочке не оказалось какой-нибудь до зарезу необходимой корицы, забыли пригласить двоюродную тетку, надо успеть еще вымыть полы и испечь пироги, но надо и увековечить себя у ближайшего фотографа. И туда отправляются после мытья полов, перед тем как ставить пироги, наспех натянув праздничное платье, и сидят перед объективом, поглядывая на часы, нервно отсчитывая секунды, и даже не подозревают, что вся эта суетня и есть то самое, что называется коротким, драгоценным словом «счастье» и что так отчетливо понимал сейчас я, сидя один в этой нежилой комнате в центре захваченного фашистами города.

Терещенко женат. Где же его семья теперь? В эвакуации или где-нибудь в пригородном селе? Да и живы ли они?

Я вдруг подумал, что, работая вместе с людьми, от которых многое зависит и в нашем общем деле и в нашей судьбе, я до странности редко задумывался над тем, кто и что окружает их, что составляет их внутренний мир, чем живут они и о чем мечтают… Может быть, только Близнюка знал я «насквозь», да и то потому, что мы прошли вместе с ним самый первый и самый трудный этап войны. А что было известно мне, кроме самых общих анкетных данных, о нескольких десятках людей, которыми я командовал? Что знал я о Глушко, о Быковском, о том же Жене Батраке, который сменил меня в роте? Ничего, ровным счетом ничего…

Да и один ли я относился к людям с этаким барским высокомерием, полагая, что стоит только им приказать то-то и то-то, и все будет в порядке, в полном ажуре, будто перед тобой не человек, а автомат, подчиняющийся простому нажиму кнопки?.. Все мы немножко эгоисты, и слишком уж часто только наши собственные мысли и наши собственные стремления имеют ценность в наших глазах.

Не потому ли мы так часто делаем ошибки, выбирая и оценивая людей, что рассматриваем их с самой узкой, утилитарно деловой точки зрения, забывая о всем том, что составляет душу, существо человека? Вот ведь Штанько в своем районо или зеленивский староста в каком-нибудь Заготзерно тоже заполняли анкеты, писали всяческие автобиографии, но это никому не помогло рассмотреть их…

Или Близнюк, которого незадолго до войны за какой-то пустяк исключили из комсомола. А ведь стоило бы хоть чуть-чуть покопаться в его нутре, чтобы понять, насколько случаен был его проступок и насколько честен и самоотвержен этот нехитрый парень!..

Чайник наконец закипел. Круто посолив кусок хлеба, я выпил кружку кипятку.

Ходики тикали совершенно так же, как тикали они и до ухода Терещенко, но стрелки их точно застряли на месте.

Я разыскал бритву, помазок, сбрил бороду, с наслаждением провел ладонью по гладкой щеке и опять посмотрел на часы: всего полчаса прошло с момента, когда ушел Терещенко, и не более часа, как я вошел в эту комнату.

Он сказал, что вернется часа через три. Значит, еще два часа. Не было ни книги, ничего, что помогло бы убить это время…

Я разыскал щетку, почистил сапоги, осмотрел пиджак в тщетной надежде, что хоть какую-нибудь пуговицу требуется перешить, вспомнил о нагане, разобрал и тщательно протер его. Это был старенький и облезший офицерский наган сестрорецкого завода выпуска 1914 года, с почти начисто стертыми нарезами ствола. Пожалуй, стрелять из него можно только в упор, а на десять метров не попадешь и в ворота.