О годах забывая

Морщинки занавески сместились на несколько сантиметров и снова вернулись на место. Но Кулашвили успел заметить прищуренный глаз и испачканный маслом висок.

Кулашвили неслышно юркнул под вагон и на цыпочках, а потом почти ползком подкрался к ступеням кабины паровоза. Схватился за поручни, поставил ногу на ступеньку, подтянулся. Глаза его оказались на уровне пола и нижней кромки двери. Между ними сквозь узкую щель он увидел лоснящийся бок мотоциклетной камеры и дрожащие от напряжения широкие пальцы человека, выгребавшие из нее косынки.

Кулашвили дернул за ручку двери.

— Откройте! Откройте немедленно! — приказал он.

Не открыли. За дверью засуетились.

— За таможенником! — крикнул Кулашвили Контаутасу. Тот скрывался за соседним составом и только ждал сигнала старшины. Он кинулся за таможенником. Но и таможенник был недалеко. Заблаговременно предупредил его Михаил Варламович о своем рейде. Предупредил же потому, что знал эту паровозную бригаду, знал, что она уверена: в эти часы, в этот день Кулашвили не будет в наряде.

Не успели смолкнуть торопливые шаги Контаутаса, как Кулашвили явственно расслышал: дверь кабины с противоположной стороны приоткрылась и тихо закрылась. Держась за поручни, старшина напряг слух. Наверное, почудилось, будто что-то стукнуло о дерево… Наверное, показалось… А если нет?

Но вот и элегантный, подтянутый, знающий английский, немецкий, французский и польский язык, таможенник Дагка Зангиев. Его небольшие насмешливые глаза понимающе прищурились. Обогнув паровоз, он схватился с противоположной стороны за поручни и очень негромко произнес несколько слов. Впечатление было такое, словно каждое его слово подталкивало злополучную дверь паровозной кабины. И дверь, разумеется, открылась.

Открылась дверь и перед Кулашвили. Они вошли втроем. Кулашвили метнул взгляд на машиниста, на его помощника. Оба они были невозмутимы. Белобрысый машинист сонно дотронулся до своего испачканного маслом виска, точно вспоминая нечто чрезвычайно важное и неотложное.

— Почему не пускали? — входя в кабину и стараясь быстрее уяснить обстановку, спросил Кулашвили.

Помощник машиниста молча вытирал паклей руки, а его мутно-серые, точно каменные, глаза повернулись к сверкавшим нестерпимым блеском глазам Кулашвили. Не дольше мгновения длилась молчаливая дуэль. Помощник машиниста почти физически ощущал, как эти прозорливые глаза просверливают его насквозь, как всевидящи они. И он, как от наваждения, резко откинул голову.

В паровозной кабине лишнего, казалось, ничего не было. Кулашвили шагнул к другой двери и распахнул ее. Это была та дверь, которая за несколько секунд до появления таможенника распахнулась и захлопнулась.

Сейчас, стоя в проеме этой двери, Кулашвили одним взглядом охватил и землю около паровоза, и полувагон, стоящий сбоку, и прямо напротив пустую открытую платформу. Он соскользнул со ступенек лестницы, подскочил к пустой платформе, подтянулся на руках и вернулся в кабину паровоза с двумя свертками.

— Где другие?

— Это не наши! — Помощник машиниста не поднимал глаз, а машинист, почесывая испачканный висок, прищурившись, смотрел в окошко, всем своим видом выражая благородное негодование и не замечая только, что окошко по-прежнему занавешено, что старшина Кулашвили успел засечь и его взгляд, и взгляд помощника, и стоящий поодаль ящик, наполненный маслом.

— А может, они здесь… — не столько спросил, сколько ответил на свой же вопрос Кулашвили. В инструментальном ящике — масло, а исчезнувшая мотоциклетная камера лоснилась. И не нырнула ли она опять в ящик, туго надутая контрабандой? Ведь он видел эту лоснящуюся камеру, когда смотрел в щель.

Кулашвили достал консервную банку. Контаутас стал вычерпывать масло. Он поглядывал то на своего учителя, то на застывших контрабандистов, то на таможенника. Зангиев, хотя и был наслышан об искусстве старшины, все же с некоторым сомнением посматривал на злополучный ящик, с досадой думая, что скоро паровоз нужно подавать под состав, а тут зря теряется драгоценное время. А каково будет, когда ничего не найдут?

Вот показались под слоем масла инструменты.

Таможенник покачал головой.

Помощник машиниста глянул на машиниста. Тот всем своим видом выражал самое благородное негодование.

Выложили наружу все инструменты, и старшина под тонким слоем оставшегося масла живо нащупал паклю.

Вытащили и паклю.

Помощник машиниста машинально поскреб в затылке и тщательно вытер совершенно сухие руки о паклю.

Кулашвили под вытащенной паклей нащупал две крышки. Начал их откручивать, мельком взглядывая на помощника машиниста. Тот едва заметно делал головой такое движение, словно отворачивали ему голову, а он сопротивлялся.

Когда из тайника, вмонтированного в инструментальный ящик, извлекли мотоциклетную камеру, еще хранившую оттиск пальцев, помощник машиниста опять вытер совершенно сухие руки о паклю, а машинист, изнемогая от негодования, смиренно потупился. Двадцать восемь шерстяных платков и валюта — все это извлекли из камеры.

Михаил Варламович на минуту замолк, а ребятам казалось, что они все еще на вокзале. Стены класса перестали существовать, прямоугольник черной доски казался силуэтом паровоза! Михаил Варламович был так скрупулезно подробен не зря — ребятами двигал не досужий интерес. Они поистине преображались, ловя каждое слово и каждый жест Кулашвили, всерьез приобщались к поиску, к борьбе. Ребята в эти часы общения со старшиной чувствовали себя солдатами. Взрослыми людьми.

Арсению же не терпелось услышать рассказ, в котором хоть какое-нибудь участие принимал бы и Кошбиев.

Михаил Варламович оглядел своих слушателей и начал рассказ о другом эпизоде, совсем не предполагая, как он попал в точку. Стоило только Михаилу Варламовичу сказать: «А вот как-то с Кошбиевым», как Арсений чуть не подпрыгнул от радости и, не мигая, уставился на старшину. По мнению Арсения, Кулашвили мог читать мысли на расстоянии, даже не глядя на человека. И вот перед юными друзьями пограничников начала вырисовываться еще одна картина: вместе с Кошбиевым Кулашвили входит в паровоз, прибывший из-за границы. Документы проверены. Они в порядке. Но предъявлены несколько поспешно, чуть суетливо: мол, нате, смотрите и поскорее оставьте нас в покое.

Кошбиев попросил ключ, чтобы посмотреть трубу, и вышел.

Приходится смотреть и в трубу — и в нее могут спрятать контрабанду. Кулашвили стал на колени, открыл люк. Порядок: контрабанды нет. Закрывая люк, из-за плеча как бы мельком скользнул глазами по лицу машиниста — удлиненное, непроницаемое, глаза скрыты густыми, мохнатыми бровями. Но бровь дрогнула. Кулашвили встает, берется за лопату и отмечает, что левая бровь дрогнула снова. Взгляд машиниста — на руках старшины. Руки отпускают лопату — бровь занимает прежнее положение. Руки снова резко взялись за лопату — брови дрогнули. Но могло показаться…

Кулашвили начинает выгребать уголь из тендера.

Машинист с невозмутимым видом выходит из кабины и спрыгивает на землю. Неужели показалось? А руки действуют, точно они знают лучше самого старшины, что надо делать. Может, бросить? Ведь сколько угля перекидать надо! Время, время, как всегда, поджимает. Руки работают все быстрей. Слышны шаги машиниста. Ходит, ходит вдоль паровоза, нервно ходит…

Лопата выгребает и выгребает уголь.

Машинист незаметно для себя, но заметно для Кулашвили ускоряет шаги, точно хочет сорваться и побежать, убежать от страха, но боится показать свой испуг.

Вот угловая часть тендера. Нет! Неужели нет? Ничего? И тут лопата задевает какой-то предмет: сверток! Второй!

— Чья контрабанда?

— Не знаю, — говорит машинист, заслоняя глаза густыми мохнатыми бровями. — Тут три бригады ездят.

Не раз вылавливал старшина и доллары и золотые монеты царской чеканки. Однако «рыболов» скоро так разошелся, что контрабандистам пришлось изменить способ провоза. Они пытались перещеголять Кулашвили в хитрости.

Не многие из них знали, что этот порывистый старшина умеет быть неторопливым. Кулашвили изучает не только паровозы и вагоны, но и людей, которые их обслуживают. Дни и ночи, недели, месяцы, годы неутомимого аналитического труда. И вот этот старшина знает по именам и фамилиям все бригады, знает, кто на что способен, кто чем дышит. И если кто-нибудь занимается нечистыми делами, то старшина знает примерно и каков финансовый размах такого субъекта. Но мало знать, надо еще поймать за руку.