Нейлоновая шубка

— Я заплачу за водка, — сказал он.

— Я тебе заплачу! Акундина не купишь! Видел? — он поднес к носу корреспондента смятую пачку денег.

Насладившись произведенным эффектом, Акундин хотел было сунуть деньги обратно в карман, но промахнулся, и бумажки упали на пол. Ругаясь, он встал на четвереньки. Хольман, воспользовавшись моментом, постыдно бежал, так и не допив своей водки.

Глава двадцать пятая

Хольману опять не повезло. Следовало пересилить свой щенячий страх и не спасаться бегством. Акундин был единственным человеком, с которым корреспонденту стоило поговорить. Он мог для него оказаться полезным.

Федя был одержим духом предпринимательства. Он не скрывал своих обид на советскую власть. Она не давала ему возможности развернуть во всю мощь его способности и таланты.

В любой капиталистической стране Федя был бы персона грата. Он сделал бы блестящую карьеру. Он стал бы лавочником, биржевым маклером, хозяином игорного дома или профсоюзным боссом. Он был одним из тех индивидуумов, на ком зиждется Великая Цивилизация Открытого Общества Свободного Мира.

В колхозной же Тимофеевке Федор Акундин был последним человеком. Односельчане никогда не называли его по имени и отчеству, а только по имени с прибавлением обидного эпитета: «Федя-калымщик», «Федя-левак», «Федя-шабашник», «Федя-кусочник».

Бес свободной инициативы гонял Федю по всей стране. Он искал легких заработков и прибыльных дел.

Он добывал дефицитный кирпич и кровельное железо для будущих дачевладельцев. («Достанем, хозяин. Есть на складе один свой человечек…»)

Он терся на курортах у железнодорожной кассы. («Обратный билетик? Сделаемся. Постучим в кассу — нам откроют. Придется, хозяин, подкинуть кассиру на молочишко…»)

Он торговал в Москве овощами и фруктами. («Товарищ начальник, да я не спекулянт, я колхозник из Тимофеевки!»)

Продавал кинескопы в Ереване, белорыбицу — в Алма-Ате, мандарины — в Караганде.

Заготавливал в Коми АССР лес для крымского колхоза «Виноградарь Юга». («Ты, председатель, не сумлевайся, отгрузим горбыль, подтоварник, пиловочник. — только шевельни кассой!»)

Одно лето провел на шатком плотике в подмосковном Бисеровом озере, орудовал сачком, насаженным на длиннющий алюминиевый шест, добывал мотыля. («Мотыль, кажись, — тьфу, дерьмо, комариная личинка. А какие деньги за нее платят! По 250 целковых в день со дна вынимали!»)

В Тимофеевке Федя бывал наездом. Жена его, Фрося, тощая, болезненная, рано состарившаяся женщина, изредка выражала слабый протест:

— Все добрые хозяева дома живут, в колхозе работают. Тебя одного носит по белу свету!

— Брысь, личинка! — огрызался Федя. — Стану я на них работать! Нашли дурачка!

— А Корж?

— Что Корж?

— Тоже дурной?

— Афанасий начальству подошву лижет, вот и живет!

Акундин знал, что это неправда. В глубине души он завидовал Коржу.

Федя искал у односельчан дешевой популярности. Он был похож на тех американских сенаторов, которые накануне выборов бесплатно поят избирателей виски «Белая лошадь» и дарят им конфеты, завернутые в бумажку со своим поясным портретом.

В дни коротких побывок Федя водил соседей в столовую, поил за свой счет водкой, хвастал заработками. Но, странное дело, как только разговор касался деревенских дел, неизменно выплывала ненавистная фамилия Коржа.

— А к нашему Коржу опять делегация приехала! Кажись, чехи.

— Тоже сказал! Поляки! Чехи в прошлом месяце опыт перенимали!

— «Опыт, опыт», — злился Федя. — А какой такой опыт? Корми свинью от рыла — вот и весь опыт!

— А ты докажи!

— И докажу.

— Как же ты докажешь, ежели у тебя и свиньи нет?

— Добудем.

— Так ты же целый год в бегах. Кто кормить будет?

— За ним свинья в купированном вагоне будет ездить.

— На мотоцикле. Он за рулем, она в коляске.

Собутыльники нагло гоготали. Федя ругался.

Как-то вернувшись из очередного вояжа, он приволок поросенка.

— Породистый! — сказал он Фросе. — Доглядай!

Поросенок был высокий, поджарый, худой, что заяц по весне. Нрав имел легкий, задиристый, собачий. Ел мало. Целыми днями как оголтелый носился по сарайчику. Это огорчало Федю.

— С таким характером сала не наживешь! И что тебя, свинячая душа, носит? Допрыгаешься, сукин сын, до ножа!

Со временем поросенок остепенился. Начал исправно есть. Тыкал пятачком в тонкие, как костыли, Фросины ноги, требовал добавки.

— За ум взялся, стервец! — с удовольствием констатировал Акундин.

Теперь он уже похвалялся перед собутыльниками:

— Покажу я вам, как надо хряка растить! Накроется коржовский Яхонт!

— Так и накроется?

— И видно не будет!

— Хвастать не косить, спина не болит!

— Раз Федя Акундин сказал, — убито!

Федя не останавливался перед расходами. Трижды поил человечка с пивзавода, пока тот не выхлопотал ему разрешение на барду. Болезненная Фрося получила новую нагрузку. Ежедневно она ставила на шаткую самодельную тележку оцинкованный бак и отправлялась за три километра на пивзавод.

Дорога была тяжелой. Колеса тележки, снятые со старой детской коляски, увязали по самую ось. Обратный путь в гору был особенно мучителен. Колеса буксовали. Из бака выплескивалась барда. Фрося, по-бурлацки пригибаясь к земле, тянула веревочную лямку.

В тот год стояло жаркое лето. Жара плыла над садами, песчаной дорогой, над кукурузными полями. Под неистовыми ударами солнца посерели сады и даже кончики листьев теплолюбивой кукурузы побурели, ссохлись, стали ломкими, рассыпались от одного прикосновения.

Фрося, задыхаясь, тащила тележку со свиным кормом.

Она доползала до дому вся в липком поту. Схватывало сердце, в ушах стоял звон.

Хряк радовал хозяйский глаз Акундина. Самец раздался в кости, наливался кровью и жиром.

— А мой стервец знай намолачивает, — хвастал Акундин. — Чистая прорва. Фроська от него язык на бок свесила. Гад буду, если пятьсот килограммов не вытянет! Помяните мое слово — накроется ваш Яхонт!

— На выставку повезешь?

— Мне медалев не нужно. Сам сожру!

Август был дождливым. Фрося, увязая в грязи, волокла тележку с бардой. Иногда, не в силах вытянуть ее из цепкого месива, она сливала на дорогу часть пойла.

Хряк поджидал ее у дверей сарайчика. Нервная дрожь пробегала по его жесткой желтовато-серебристой щетине. Фрося с трудом дотаскивала бак до кормушки. Хряк с остервенением накидывался на пищу. Зарыв морду в корыто, он издавал свистяще-хлюпающие звуки, будто в его желудке работал испорченный насос. Давясь и разбрызгивая жидкость, он с молниеносной быстротой опорожнял корыто. Пищи не хватало. Хряк со злобным хрюканием семенил к Фросе, словно знал, что ему привезли не все, что его обокрали.

От непосильной работы болезнь Фроси обострялась. По ночам она просыпалась от тупой боли. Ей казалось, что сердце подмяла чья-то безжалостная железная ступня. Она лежала с открытыми глазами, боясь вздохнуть.

Наконец она не выдержала.

— Федя, продай хряка! — взмолилась Фрося.

— Да ты ополоумела! Он же сейчас в самый рост входит!

— Заболела я. Сил нет!

— Не жрешь ничего, потому и болеешь. Ты жри побольше, наворачивай, как я, — все болезни пройдут, — сказал Федя с убежденностью и эгоизмом никогда не болевшего человека.

— Не могу, Федя. В горло не лезет!

— Запихай, так полезет!

— Съест меня хряк, — заплакала Фрося.

Хряк жирел. Федя любовался его бочкообразной грудью, широкой и прямой спиной, хорошо развитыми окороками, сильными ногами с упругими бабками. Целыми днями хряк блаженно лежал на боку. Глазки его совсем заплыли; он открывал их только тогда, когда слышал скрип тележки.

— Фундаментальная скотина! — восхищался Акундин. — Небоскреб, а не свинья.