Страница 37 из 42
Где-то лязгали запоры, слышались приглушенные голоса: «Савченко, на допрос!», «Баскаков, с вещами на выход!».
Уводили и приводили людей.
Иногда было слышно, как во двор въезжали машины и раздавались резкие команды: «Выходи!»
Часам к девяти за окном стало темнеть, и в камере зажгли яркий свет. Свет раздражал Вдовина, он прислонился к стене, закрыл глаза и снова попытался думать о чем-то приятном, чтобы время не тянулось так томительно. Ему стало казаться, что о нем все забыли. И вдруг он неожиданно вспомнил, что за весь день, проведенный в камере, его ни разу не накормили!
Само по себе отсутствие пищи его не слишком беспокоило: за тридцать пять лет жизни он наголодался вдоволь и вообще легко переносил любые лишения. Но он хорошо знал, как неукоснительно соблюдается всегда тюремный режим, что в любой тюрьме ничто не происходит просто так, без соответствующего предписания, что скорее рассыпятся в прах толстые тюремные стены, чем кто-то позволит себе отступить от инструкции и нарушить тюремный распорядок.
Лишать его пищи в качестве меры наказания не было никаких оснований. С ним еще ни о чем не беседовали и не добивались от него никаких показаний. Да и каких показаний от него могли требовать, когда он был готов сам рассказать обо всем, что привело его в Москву?
И чем больше он думал над этим обстоятельством, тем с большей уверенностью делал один и тот же вывод: его не накормили, потому что не поставили на тюремное довольствие.
Из этого вывода следовал другой: значит, по каким-то соображениям его не зарегистрировали в качестве арестованного и, таким образом, он не числится в списках содержащихся во внутренней тюрьме. Говоря другими словами, формально его пребывание в этой камере не является арестом!
Но тогда это не похоже и на дисциплинарное взыскание за самовольный приезд в Москву! А может, кому-то очень нужно, чтобы о его пребывании во внутренней тюрьме никто не знал?
Пока Вдовин размышлял над возможными вариантами дальнейшего развития событий, совсем недалеко от его камеры, в кабинете, расположенном, если считать по прямой, всего в каких-то тридцати метрах от внутренней тюрьмы, решалась его судьба…
Время приближалось к полуночи.
В одной из камер внутренней тюрьмы, приспособленных под дежурку, находились два коменданта.
Один из них по фамилии Зубков лежал на нарах и отдыхал, второй по фамилии Хабаров сидел у стола и курил, тупо уставившись в пол.
В коридоре раздался звонок. Хабаров нехотя встал и вышел из дежурки. Вскоре он вернулся с бритоголовым начальником комендатуры.
Тот поставил на стол алюминиевую фляжку, небрежно бросил рядом сколотую канцелярской скрепкой стопку узких полосок желтоватой бумаги и сказал:
— Этих в расход! И не забудьте расписываться на обороте, а то под конец совсем перестаете соображать!
Зубков встал с нар, подошел к столу и стал просматривать справки о приведении в исполнение приговоров особого совещания НКВД.
— Как там наш капитан? — тем временем поинтересовался начальник комендатуры.
— Сидит тихо, — ответил Хабаров.
— Его сегодня тоже в расход! — распорядился начальник.
Зубков закончил просматривать справки и спросил:
— А где на него бумажка?
— Делайте, что вам говорят! — грубо оборвал его начальник комендатуры и направился к выходу.
— А расписываться где? — недоуменно уставился на него Хабаров.
— На том свете распишешься, — криво ухмыльнулся Зубков и пошел проводить начальника комендатуры.
Хабаров в задумчивости почесал затылок, словно переваривая в уме реплику своего напарника, потом махнул рукой, взял с полки две эмалированные кружки, открыл фляжку и плеснул из нее в обе кружки.
Когда Зубков вошел в дежурку, Хабаров взял стоявшую в углу швабру и вертикально подкинул ее верх.
Зубков сноровисто поймал на лету ручку швабры посередине и протянул Хабарову. Поочередно перехватывая ручку швабры руками, они добрались до ее конца. Хабаров с досадой хлопнул ладонью по кулаку Зубкова, зажавшего конец ручки, и хмуро сказал:
— Опять мне начинать!
Затем он взял со стола кружку с водкой и молча выпил.
То же сделал и Зубков, сказав при этом:
— Господи, прости меня, грешного!
Хабаров помусолил пальцами верхнюю бумажку и спросил:
— Где у нас Авдеев?
Зубков заглянул в тюремный журнал и ответил:
— В четвертой.
После этого они расстегнули кобуры с наганами и вышли из дежурки. Хабаров подошел к четвертой камере, открыл длинным ключом дверь и отрывисто крикнул:
— Авдеев, на выход!
Из камеры в коридор вышел невысокий мужчина в очках и помятом костюме. Ворот его несвежей сорочки был расстегнут. Он отошел к противоположной стене, заученным движением заложив руки за спину, и остановился. Его потухший взгляд уперся в покрытый мелкими трещинами бетон.
Хабаров закрыл камеру и скомандовал:
— Вперед!
Авдеев вздрогнул, неловко повернулся направо и пошел впереди коменданта.
Зубков помахал им вслед рукой и вернулся в дежурку…
А дальше все пошло по хорошо отлаженной системе.
Вскоре Хабаров возвратился в дежурку, расписался на желтоватом листке и в тюремном журнале.
Зубков тем временем опорожнил свою кружку до конца, потом они вместе с Хабаровым открыли другую камеру, вызвали другого арестованного, и на этот раз уже Зубков увел его направо по коридору…
Стоя у двери своей камеры, Вдовин слышал, как то справа, то слева от нее лязгал засов, со скрипом или глухим стуком открывалась и закрывалась дверь, снова лязгал запираемый засов, раздавалась отрывистая команда «вперед», а потом гулким эхом по тюремному коридору разносился звук шагов.
Когда Зубков в очередной раз возвратился в дежурку, Хабаров сидел за столом и перезаряжал наган. Зубков расписался на последней бумажке, затем в тюремном журнале, захлопнул его и сказал:
— С этими все! Теперь ступай за капитаном!
— Почему я! — мрачно спросил Хабаров.
— Потому что твоя очередь! — заорал на него Зубков, рывком плеснул водку в горло и крякнул.
— Нет, — запротестовал Хабаров, — на этот раз пойдем вместе! Вместе и распишемся!
— Где распишемся, дура? — Зубков отодвинул от себя пустую кружку и заржал.
Тогда Хабаров выплеснул в свою кружку остатки водки из фляжки, выпил, откусил от луковицы и непослушными пальцами стал вставлять в барабан револьвера патроны из маленькой картонной коробочки.
— Куда тебе столько? — остановил его Зубков. — Думаешь, если из своих, так ему одного не хватит?
— Заткнись! — ответил Хабаров, бросил на стол упрямый патрон, который никак не хотел влезать в отверстие барабана, закрыл защелку, крутнул барабан ладонью, тяжело поднялся и засунул наган за ремень.
— Идем! — сказал он Зубкову и посмотрел на него недобрым взглядом.
Выйдя из дежурки, Хабаров в сопровождении Зубкова неверной походкой пошел по коридору, глядя себе под ноги. Один раз его сильно повело в сторону, он едва не потерял равновесие, но сумел удержаться на ногах, ухватившись за какую-то трубу, лежавшую на кронштейнах вдоль стены. Постояв немного, он оторвал руку от трубы, чертыхнулся и пошел дальше.
Добравшись до камеры, в которой находился Вдовин, он открыл дверь и хотел дать команду на выход, но в замешательстве остановился: он не знал фамилии стоявшего посреди камеры человека с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке!
Эта заминка несколько нарушила привычную, доведенную почти до автоматизма процедуру, и тогда он произнес не предусмотренные тюремными правилами обращения к арестантам слова:
— Ну, пошли!
— Куда? — спокойно спросил Вдовин.
— Там узнаешь! — из-за плеча Хабарова, пьяно ухмыляясь, ответил Зубков.
Вдовин внимательно посмотрел на одного, потом на другого и вышел из камеры. Зубков закрыл за ним дверь.
— Куда идти? — снова спросил Вдовин.