Самое ужасное путешествие

Итак, на повестке дня какао, и снотти отправляется в опасное путешествие по палубе в носовую часть, к кубрику.

Если ему не повезёт — по дороге волна окатит его с головы до ног. В кубрике, где греются, покуривая, вахтенные, он набирает горячей воды и благополучно доставляет её в кают-компанию, вернее в буфетную. Здесь он разводит какао и собирает нужное количество чистых кружек — если таковые имеются, ложки, сахар и галеты. Тщательно закрепив их на время перехода, по дороге заносит Уилсону его порцию — Уилсон каждый день встаёт в 4.30 утра, чтобы запечатлеть восход солнца, заняться научными зарисовками и наблюдением за птицами, летающими вокруг корабля. Затем возвращается на мостик, и горе ему, если он по дороге упадёт: тогда начинай всё сызнова.

Пеннелл, который спит под прокладочным столом на мостике, также получает какао и интересуется, есть ли звёзды на небе.

Если есть, он немедленно вскакивает, чтобы приступить к обсервации, а затем спускается вниз и записывает бесконечные ряды цифр, которые в конечном итоге составят результаты его магнитных наблюдений: магнитное наклонение, горизонтальное склонение и результирующая сила магнитной стрелки.

На судно обрушивается шквал. Два свистка вызывают вахту наружу, по командам «Стоять на брам-фалах!» и «К кливеру!» кто-то спешит к одному фалу{39}, вахтенный снотти — к другому, остальные — на полубак и к кливеру. Кливер спускают; того, кто стоит на фор-брам-фалах на наветренной стороне камбуза, окатывают две большие волны, перехлестнувшие через поручни.

Но ему не до того, так как шквал усиливается, с мостика в мегафон звучит команда «Отдать брам-фалы!», и все его усилия направлены на то, чтобы отдать фал с нагеля и суметь уклониться от конца, скользящего через шкив при спуске брамселя.

Следующая команда — «Взять гитовы!», затем — «Всем свернуть фор- и грот-брамсель!» — и мы дружно поднимаемся на реи. К счастью, занимающийся рассвет уже окрасил море в серый цвет, и мы различаем очертания выбленочных узлов. Вечерней и ночной вахтам намного труднее — им приходится лазить по вантам в полной темноте. Поднимешься на рей, и ветер распинает тебя на нём. При команде «Убрать паруса!» Пеннелл всегда выходит из штурманской рубки и участвует в работе.

Благополучно свернув два мокрых паруса — хорошо ещё что маленьких — и спустившись на палубу, люди видят, что ветер задувает с кормы и паруса следует снова поставить. После этого уже окончательно рассветает, и вахта сворачивает концы в бухты, как всегда перед мытьём палубы, в котором, впрочем, сегодня, кажется, нет особой надобности. Во всяком случае, можно обойтись без поливания из шланга, более чем достаточно произвести общую уборку и свернуть снасти.

Два наших стюарда — Хупер, который высадится с главной партией, и Нил, который останется на корабле, — встают в шесть часов и поднимают подкрепления для ежедневной процедуры откачки воды, и вскоре кают-компания оглашается страшным шумом. «Встань и улыбнись, встань и улыбнись, ножку покажи, ножку покажи!» (эта песенка — пережиток тех стародавних времён, когда моряки уходили в плавание со своими жёнами).

«Подъём, мистер Нельсон, уже семь часов. Все к помпам!»

С первого до последнего дня рейса мы, спасибо помпам, прекрасно разминались, что не мешало нам поносить их почём зря. Любое деревянное судно протекает, но «Терра-Нова» даже в штиль пропускала поразительно много воды, и причины течи удалось установить лишь в Новой Зеландии, в Литтелтоне, где корабль поставили в сухой док и передний отсек заполнили водой.

Пока что надо было держать трюмы по возможности сухими, а этому отнюдь не способствовали сорок галлонов керосина, которые после ухода с Южного Тринидада в непогоду пролились в льяла. Как выяснилось впоследствии, кто-то из грузчиков — сколько ни ругай их, всё мало — неплотно пригнал к пазам доски трюмного настила — пайола. В результате угольная пыль и кусочки угля, хранившегося в этом трюме, оказались в соседних льялах. Сорок галлонов керосина довершили несчастье — насосы засорялись всё больше, и в конце концов пришлось призвать на помощь плотника Дэвиса, чтобы он разобрал их и удалил мешающие работе промасленные комья. Качать иногда приходилось почти до восьми утра, а потом снова вечером; но выпадали и такие дни, когда каждая вахта бралась за помпы.

Зато как мы накачали мышцы!

Помпы размещались в средней части судна, сразу за грот-мачтой, и шланги, проходившие в шахте, примыкающей к ахтерлюку, вели в трюмы, где обычно хранились уголь и брикетное топливо. Их сливное отверстие открывалось на расстоянии одного фута над палубой, поршни приводились в движение двумя горизонтальными рукоятками — с помощью подобных наматывается на барабан ведро в деревенских колодцах. Увы, эту часть главной палубы, перед самым входом на полуют, больше всего заливает волнами, и при волнении стоящим у помп не позавидуешь. При сильных северных штормах люди, пытавшиеся работать на помпах, стояли по пояс в воде, да и сами помпы скрывались под слоем воды в несколько футов.

На пути из Англии в Кейптаун короткие рукоятки представляли большое неудобство. Качать надо было много и было кому качать, людей хватало, но из-за малой длины рукояток за каждую могло взяться не больше четырёх человек. К тому же при сильной качке они были ненадёжной опорой, и всякий раз, как набегала большая волна, приходилось бросать помпы и покрепче держаться, чтобы не очутиться в сточном жёлобе.

В Кейптауне было сделано важное усовершенствование: рукоятки удлинили, рычаги вывели на палубу, их наружный конец поворачивался в гнезде под поручнями. Теперь за рукоятки могли надёжно держаться четырнадцать человек, и работа с помпами из муки мученической превратилась чуть ли не в приятное и совсем не скучное упражнение.

Периодически в льяла опускали на верёвке футшток и по высоте его мокрой после подъёма части определяли уровень воды. При одном футе корабль считался практически сухим, и подвахтенные могли располагать собой — идти мыться и завтракать.

Тем временем вахтенные занимались такелажем и парусами.

Если же судно шло ещё и под паром, то по двум желобам поднимали на палубу содержимое зольников у топок и сбрасывали в море.

Склянки бьют восемь раз (значит, 8 часов), и два стюарда бегут по палубе, стараясь в целости доставить завтрак из кубрика в кают-компанию. Несколько офицеров, раздевшись, обливаются на палубе морской водой: так как мы идём только под парусами — пара нет, а следовательно, нет и воды в шланге.

Офицеры ночной вахты и их снотти слезают с коек, кают-компания оживляется, то и дело слышатся замечания вроде: «Передай джем, Мэри», «Только после вас», «Подвиньте, пожалуйста, масло» и т. д. К завтраку мало кто не приходит в себя.

Ренник спешит покончить с едой, чтобы сменить на мостике Кемпбелла. В это время заносятся в судовой журнал ежечасные и четырёхчасовые данные — сила ветра, волнение, показания барометра и другие параметры, которые полагается записывать, в том числе пройденное расстояние, фиксируемое лаглинем (сколько раз я забывал делать эти записи в положенное время и вносил их позднее, исходя из предположений).

Утренняя вахта закончилась.

Вдруг откуда-то из средней части судна доносится вопль «Так держать!». Человеку непосвящённому впору испугаться, не случилось ли чего, но для нас это дело привычное. Рулевой отвечает: «Есть так держать, сэр!», а все сидящие за столом орут во всю глотку: «Раз, два, три, есть так держать!».

Виной всему этому шуму Пеннелл. История такова.

Пеннелл у нас штурман, главный же компас находится на крыше холодильника — только там он достаточно удалён от железа. Между тем рулевой держит курс по компасу, установленному перед штурвалом. В силу многих обстоятельств компасы в каждый данный момент показывают разные значения, причём главный более точен.