Фарос и Фариллон

Тимофей Кот и Тимофей Белый Колпак

- Мяу!

Этот ужасный звук - мороз по коже! - нарушил в середине пятого века покой монахов-монофизитов. Повинуясь общему порыву, каждый выскользнул незаметно из своей кельи и увидел в тусклом свете коридора не котенка, а нечто куда более таинственное: изгибаясь, оно бормотало что-то невнятное, а потом произнесло глухим замогильным тоном: «Посвятите в сан Тимофея». Они стояли, не шелохнувшись, пока фигура не исчезла, а потом бросились в разные стороны в надежде ее отыскать. Но ничего не нашли. Открыли ворота монастыря. Но и там ничего не было. Только мерцала в ночи Александрия, тогда еще сплошь мраморная, да Фарос, все еще исправно работающий, источал на высоте в пятьсот футов луч света, видимый на семьдесят миль вокруг. Ничто не нарушало покоя улиц, потому что греческий гарнизон отправили в Верхний Египет. Окинув взглядом однообразную перспективу, монахи вернулись к себе, ведь до утра нужно было немало сделать: им предстояло решить, кто сказал «мяу». Если это был ангел, следовало принять покаяние за недостаток веры, если же дьявол - всем им грозил огонь преисподней. И пока обсуждался этот вопрос, поставивший в тупик даже самых проницательных, многих охватила рассеянность, и мысли устремились к существу, вне всяких сомнений, дьявольскому, - Протерию[49], которого император навязал им в Патриархи и который почивал сейчас в монастыре неподалеку. Они послали ему проклятья. Потом им подумалось, что в отсутствии гарнизона сон Протерия был не так уж безопасен, раз их, египтян, было много, а он, грек, был один. Они снова послали ему проклятья, и тут опять появился призрак - чтобы повторить уже сказанное: «Посвятите в сан Тимофея». Был среди них Тимофей[50], человек святейший во всех отношениях. Примчавшись через некоторое время к нему в келью, они нашли его коленопреклоненным в молитве. Ему передали слова призрака, и он, казалось, изумился, но, собравшись с духом, попросил больше никогда об этом не вспоминать. Когда его спросили, был ли призрак исчадием ада, он не стал отвечать, а когда спросили, не являл ли он собою силу божественную, Тимофей ответил: «Не я это сказал, но вы сами». Все сомнения исчезли, и они бросились искать епископов. Мелькиты[51], ариане, сабеи[52], несториане[53], донатисты[54] и манихеи[55] не годились: нужны были епископы-монофизиты. К счастью, им удалось отыскать двоих, и на следующий день Тимофея, из благочестия сопротивлявшегося, внесли меж Игл Клеопатры в собор и посвятили в сан Патриарха Александрии и всего Престола Святого Марка. Он придерживался верного мнения о природе Христа - единственно возможного мнения: у Христа одна природа, божественная, растворившая в себе все человеческое. Как может быть иначе? Мнение это разделяли важнейшие местные чиновники, городские власти, купечество, поэтому на Протерия, который думал иначе, организовали нападение, убили его в баптистерии и вывесили на городской стене. Греческий гарнизон поспешил назад, но было поздно. Протерия уже не вернуть, о чем солдаты, впрочем, не сильно жалели, потому что забот от него было больше, чем от всех остальных епископов: семь его лет на престоле прошли в состоянии вечной осады. Тимофей, которому не требовалось никакой охраны, принес им огромное облегчение. Этот простой и скромный человек завоевал все сердца и получил почему-то прозвище Кот.

Так что coup d’église можно было на первых порах считать успешным. Однако ему следовало считаться с другим монахом, еще одним Тимофеем, которого, как показали дальнейшие события, на самом деле имел в виду ангел. Этого Тимофея прозвали Белый Колпак[56] за его головной убор, и жизнь у него была куда примечательней, чем у Кота, потому что жил он в Канобе, где воздух так кишел демонами, что дышать им могли только самые крепкие христиане. Каноб стоял на мысе в десяти милях к востоку от Александрии, у самого устья Нила. Порча облюбовала это место с самого начала. Тысячу лет назад здесь по дороге в Трою остановились Елена с Парисом, и хотя местные власти изгнали ее отсюда за бродяжничество, летними ночами до сих пор можно было увидеть, как волны обращаются в огонь, когда их рассекает уносящий ее корабль. За ней последовали Геродот, пристававший к праздным людям с праздными вопросами; Александр, которого прозвали Великим за громадные рога; и Серапис[57], тот еще дьявол, который, облюбовав местечко, призвал сюда жену и ребенка и устроил их на обращенном к северу обрыве, где никогда не смолкало море. Ребенок так и не заговорил. Жена если и облачалась во что-нибудь, то исключительно в лунный свет. В их честь александрийцы устраивали торжественные процессии; увенчанные цветами и облаченные в золотые одежды, выходили на канал на баржах и яликах и возносили заклинания такой мощи, что слова их, пережив создателей, до сих пор долетали до слуха Тимофея Белого Колпака в час, когда воздух был, кажется, совсем неподвижным, и пытались выдать себя за слова самого Бога. Часто, закончив предложение, он внезапно сознавал, откуда оно взялось, и оказывался перед необходимостью выплюнуть его в виде жабы - упражнение хоть и опасное, однако научившее его проницательности и подготовившее к той роли, какую он должен был сыграть в этом мире. Он с ужасом узнал о восстании в столице и возвышении еретика-Кота. Он знал, что у Христа две природы - божественная и человеческая, как может быть иначе?

В Константинополе, по всей видимости, на этот счет имелись некоторые сомнения. Царствовавшему тогда императору Льву[58] не хотелось никаких восстаний в Египте, и он склонен был оставить Александрию в покое: пусть верит так, как ей больше нравится. Но теологи, настаивавшие, чтобы он послал в Александрию новый гарнизон, возобладали. Солдат отправили, те поймали Кота, вытащили из Каноба Белого Колпака и возвели его в патриархи. Так все и оставалось, пока на престол не взошел Василиск[59], пославший в Александрию новое войско, чтобы свергнуть теперь уж Колпака. И снова патриархом стал Кот, который и чинил расправу, пока император Зенон[60], придерживавшийся иных взглядов, не решил отправит! в Александрию...

Здесь, впрочем, можно опускать занавес. Двести лет кипел этот спор, но страсти не остыли и по сей день. Копты до сих верят, как и Кот, в единую природу Христа; тезису о двойной природе, который проповедовал Колпак, следуют, как и ты, читатель, все остальные христиане. Фарос и храм Сераписа, будучи всего лишь камнями, ушли в небытие - преходящие, как и все материальное. Не гибнут только идеи.

Бог покидает Антония[61]

Когда ты слышишь внезапно, в полночь,

незримой процессии пенье, звуки

мерно позвякивающих цимбал,

не сетуй на кончившееся везенье,

на то, что прахом пошли все труды, все планы,

все упования. Не оплакивай их впустую,

но мужественно выговори «прощай»

твоей уходящей Александрии.

Главное - не пытайся себя обмануть, не думай,

что это был морок, причуды слуха,

что тебе померещилось: не унижай себя.

Но твердо и мужественно - как пристало

тому, кому был дарован судьбой этот дивный город, -

шагни к распахнутому окну

и вслушайся - пусть с затаенным страхом,

но без слез, без внутреннего содроганья, -

вслушайся в твою последнюю радость: в пенье

странной незримой процессии, в звон цимбал

и простись с навсегда от тебя

уходящей Александрией.

К. Кавафис

ФАРИЛЛОН

Элиза в Египте

I

Когда летом 1779 года веселая и чуть язвительная миссис Элиза Фэй[62] прибыла в Александрию, город был в полном упадке. Слава античного времени померкла, а блага современности еще не появились. Исчезли храмы и статуи, исчезли дворец Клеопатры и библиотека Каллимаха[63], пал Фарос, и на смену ему пришел невзрачный Фариллон, занесло илом Септастадион[64], между тем как их преемники - отели, клубы, осушительные каналы и роскошные муниципальные здания - еще дремали во чреве времени, которое ничем не удивишь.