Фарос и Фариллон

В Дельфах устраивалось празднество греков в память о мертвом змее, надгробное слово которому пел Евном. Не могу сказать, гимном или плачем о змее была эта песня. Проводилось состязание, и Евном играл на кифаре в час зноя, когда цикады пели под листьями, согретые на горах солнцем. Пели же они не мертвому пифийскому змею, но премудрому Богу песнь свободную от правил, лучше мелодий Евнома. Рвется струна у локрийца, слетает цикада на накольню и начинает петь на инструменте, как на ветви. И певец, настроившись, заменил недостающую струну песней цикады. Так вот, не песней Евнома вызывается цикада, как того хочет миф, воздвигший в Дельфах медную статую Евнома вместе с его лирой и помощницей. Она слетела и пела сама по себе, язычникам же кажется, что она подражала музыке.

Как же вы поверили пустым мифам, полагая...[34].

после чего на нас обрушиваются потоки теологии. Но как же мы благодарны Клименту за цикаду и как же хочется верить, глядя, как он излагает эту историю, что у него было смутное сознание ее красоты - от рискованных ее пассажей так и веет тайным осознанием их рискованности. Его эрудиция безгранична: говорят, он ссылается на трехсот греческих авторов, упоминаний о которых ни у кого больше нет, и мы с радостью проникаем вслед за ним на задворки классического мира. Результаты этих блужданий полнее всего отражены в двух других его трактатах, «Строматы» и «Педагог». Вердикт его гласит: поэзия Эллады в корне ошибочна, вера - абсурдна и низменна, однако ее философы и цикады были не чужды божественной истины; некоторые рассуждения Платона, например, внушены Псалмами. В свете современных исследований никакой это, конечно, не вердикт, но для Отца Церкви - мягкий; он не мечет громы и молнии, не восхваляет аскетизм и не пытается идти против общества.

Занимайся земледелием, - говорим мы, - если ты земледелец, но, возделывая поле, познай Бога. Ты, что любишь морские путешествия, плавай, но признавай при этом небесного Кормчего. Воюющим тебя застало познание - послушай небесного Стратега, приказывающего справедливое[35].

Здесь он демонстрирует уважение к существующим общественным связям и надеется, что это общество сможет без катастроф перейти от язычества к христианству - надежда эта могла найти выражение только в Александрии, где так часто приходилось приводить в согласие противоречащие друг другу утверждения, а местный бог Сера-пис символизировал союз Египта и Греции.

Оглядываясь назад - а теперь так легко оглянуться назад! - мы видим, что надежды были напрасными. Христианство - при том что в его учении было крайне мало нового, оказалось обоюдоострым мечом, порубившим древний мир на куски. Оно объявило войну двум величайшим силам - Государству и Сексу, и в сложнейшей борьбе с ними старый порядок был обречен на исчезновение. По-настоящему борьба эта началась уже после Климента. Секс его тревожил, однако, в отличие от своего последователя Оригена[36], он против него не восставал. Государство отправило его в изгнание[37], но еще не претендовало тогда, как впоследствии при Диоклетиане, на божественный статус. Он жил в период перехода и жил в Александрии. В этом странном городе, который никогда не был юным и надеялся никогда не состариться, примирение должно было казаться более вероятным, чем где-либо еще, а греческое блаженство - не таким уж несовместимым с Божией Благодатью.

Св. Афанасий[38]

I

Для малютки-церкви вечер выдался сравнительно спокойный. Ей было триста десять лет. Языческие гонения сошли на нет, а споры о природе Христа, во имя которых прольется едва ли не больше крови, еще не назрели. Тогда еще казалось, что под вдохновенным руководством церкви старый мир превратится без особых бедствий в новый. А какая погода! Стоял июнь, и северный ветер клонил поднимавшийся над верхушкой Фароса дым в сторону Александрии. Обе гавани были полны кораблей; по берегу Восточной стояли в ряд дворцы. Западная гавань, а именно к ней мы должны сейчас обратиться, подобным великолепием не отличалась. Тогда, как и теперь, воды ее омывали деловой район, склады и трущобы, где ютились портовые рабочие. Как и теперь, ее окружала суровая бедность, и христианство установилось здесь довольно рано - как и в других местах, где античной цивилизации не удалось сообщить людям достоинство. Большая Канопская дорога, начинавшаяся у Лунных ворот, теряла здесь свою прямизну и распадалась на множество грязных переулков. Только одно спасало этот берег - дом, в котором помещался настоящий епископ. Звали его Александром[39]. Он пригласил к обеду нескольких священников, и они опаздывали.

Епископов тогда было столько, что нам сложно сейчас представить. В каждом крупном селении имелся собственный, и дело даже доходило до того, что они нарушали почтовое сообщение, разъезжая туда-сюда на казенных лошадях. Но александрийский епископ - особый случай. Он носил титул «Патриарх престола Святого Марка», и с авторитетом его мог тягаться разве что Рим. Если он и жил в этих трущобах, то только потому, что его держали здесь исторические связи. Здесь трудился сапожник Аниан, причисленный к лику святых[40]. Церковь справа - Св. Феоны - построил другой местный святой[41]. Здесь были истоки его силы, но область ее приложения находилась не здесь - она лежала к востоку, среди великолепия города; к югу, на сотни миль к югу, вверх вдоль долины Нила. Весь Египет готов был принять христианство. Великая награда!

Воды гавани, спокойные и слегка стоялые, подходили почти к самому его дому. Он глядел на воду и на грязный пляж, где играли мальчишки. Играли они в церковь. Игрушек у этих бедняков не было, а поскольку поездов тогда еще не существовало, единственное, что им оставалось, - это изображать церковные церемонии. В самом деле, увлекательная игра. Впоследствии ей покорились даже англиканские детские. Едва одетые, они проходили и склонялись, и епископ - который был епископом не англиканским, но африканским -только улыбался. Мальчишки они есть мальчишки, что с них возьмешь! Особенно ему нравился их предводитель - худой, но резвый парнишка; он увлекал всю ораву в море, а потом нырял - чтобы появиться на поверхности в самый неожиданный момент и в самом неожиданном месте. Но скоро им снова завладели мысли куда более важные.

Весь Египет был готов принять христианство. Да, но какое христианство? Вот что его беспокоило. Что если, вслед за Арием[42], он примет еретическое «было время, когда Его не было»? Что если, пойдя на поводу у гностицизма, уверует, что творение, со всеми его дворцами и трущобами, есть результат смешения и порчи? Что если начнет иудействовать вслед за Мелетием, непокорным епископом Ассиунтским[43]! Александр писал Мелетию с просьбой иудействовать поменьше, но ответа не получил. Беда обширного епископата! Никогда не знаешь, все ли епископы проповедуют одно и то же. Случались и откровенно дикие вещи: взбалмошные миряне совсем теряли голову, бежали в пустыню с криками «А я чем не епископ!», и остановить их возможности не было. Император Константин[44] (этот неустрашимый воин!) тоже вызывал опасения. Его так легко сбить с толку. Этот поглощенный градостроительными планами правитель мог наделить официальным статусом любую ересь - и провинции моментально ее подхватят. Как все сложно! Что следует предпринять? Быть может, священники - когда они прибудут, наконец, к обеду, выскажут на этот счет какие-то соображения. Раньше было слишком мало христианства. Теперь его, кажется, слишком уж много. Александр вздохнул и перевел взгляд на другой берег гавани, где у самого мыса стоял храм Нептуна. Он старел. Где искать преемника? - и дело даже не в святости или учености... Требовался человек, способный кодифицировать и давать определения.

Стойте! Стойте же! Мальчишки они и есть мальчишки, но должны же быть пределы. Теперь они изображали обряд крещения, и резвый парнишка как раз окроплял портовой водой двух других малолетних египтян. Чтобы понять тревогу епископа, нужно помнить о разнице между северным и южным пониманием нечестивости. Дм северян нечестивость - дурной тон. Для южан эта магия - самовольное, однако точное исполнение определенных действий, в особенности священных таинств. Если бы мальчишка перепутал хоть что-то в своем обряде крещения, все это осталось бы игрой. Но он со всей точностью совершал то, что не имел никакого права совершать; по сути, он говорил «А я чем не епископ!», и теологические последствия всего этого были известны одному только небу. «Стойте! Стойте же!» - закричи настоящий епископ, но было уже поздно. Вода коснулась их тел, обман удался... и в этот самый момент появились, наконец, священники, с обычными для египтян извинениями в адрес своей непунктуальности.