Страница 86 из 91
И конечно же, я оказался прав, когда выдвинул гипотезу о сверхадаптабельности людей двадцатого века, Питер мне как-то рассказывал о европейцах, отказавшихся от цивилизации и вернувшихся к жизни в условиях каменного века, где-то в Южной Америке, — когда Хол и Джордж вышли из гипнокамер, то сразу же потребовали «немедленного трудоустройства» — Джордж уже знал о профессии координатора, а Хол и не мечтал о другом, как институте астрофизических исследований при Академии Наук земного сектора.
Я решился на эксперимент — сократил вживаемость и адаптацию, и не ошибся — не прошло и недели, как Гейлих стал чемпионом (правда, Тибета) по теннису, а Клеменс на досуге выдал идею вакуумного вечного двигателя и сколотил целую группу в Центре своего микрорайона, — так что появилась тема для сообщения о повышенных адаптационных способностях землян двадцатого века, не говоря уже об идее, подброшенной Гейлихом, — он как-то мимоходом спросил, а что это вы до сих пор не исследуете в Центре людей древних времен, разве трудно наладить поставки? — и впрямь, перемещение кого-нибудь из прошлого в момент клинической смерти с заменой биокопией вполне возможно, а статистика обещает быть весьма полезной.
Так что в отношении землян двадцатого века наш Центр — бесполезная (ну, кроме гипнообучения, конечно) организация, интересно было бы переориентировать его на изучение отдаленных последствий межвременных контактов — Питер живет у нас всего шесть лет, а современный язык уже претерпел ощутимые — судя по тому, что Сяо Ли из Канберры написал об этом целое исследование — изменения, обогатившись американским компьютерным сленгом — какие перспективы откроются, когда мы начнем ассимилировать и из прочих веков!
Гейлих и Клеменс живут себе в Тибете — я нарочно поселил их подальше от Питера, лучше им пока не встречаться, если Питер затаил злобу (двадцатый век все-таки), могут быть неприятности, я видел как-то его выступление на чемпионате по рукопашному бою.
Гейлих человек вежливый, предупредительный, хотя порой проскальзывает в нем странное равнодушие, зато вот с юмором у него все в порядке, каждую минуту — шутка, и понимает он все с полуслова, только рассказы его о жизни в двадцатом веке печальны, по его мнению, люди делились там на господ и рабов, и пока он был господином, это его вполне устраивало, но когда возникла перспектива оказаться рабом, он сразу решил податься к нам, в будущее; словом, человек приятный во всех отношениях, но я бы не рекомендовал его на работы, связанные с риском для собственного благополучия.
Клеменс для меня загадка, прямо признаюсь — по его состоянию еще в первые минуты я понял, что в прошлом своем он многое пережил, под конец что-то совсем неприятное, но до сих пор боится чего-то, словно хочет преодолеть что-то в себе и не может, и оттого бросается с головой в работу — но от себя не убежишь, поэтому всегда остается опасность депрессии; и что самое неприятное, такое ощущение, что он что-то скрывает и тяготится, что скрывает — но мне так и не удалось вызвать его на откровенный разговор, психологический барьер, который он себе поставил, слишком силен. Ничего, со временем это пройдет, в конце концов, Питер ждал пять лет, прежде чем раскрыться — и как же удивился потом, что ничего особо страшного не таил!
Хорошо все-таки, что такие люди редко бежали из прошлого! — двадцатый век требовал людей талантливых, сложных, готовых принимать решения в любых обстоятельствах, и сама переломная эпоха дала их в избытке, Гейлих и Клеменс выпали в осадок, но были и другие, иначе человечество просто не смогло бы перешагнуть этот мрачный перевал своей истории.
Именно этого — ответственности перед историей — я и не нахожу в моих пациентах; но чувство это возникает не сразу — сначала надо почувствовать могущество человека, пожить в нашем времени, когда все возможно — Питеру, повторю, понадобилось пять лет, и теперь он полноправный гражданин Земли; я верю, настанет день, когда я закрою истории ассимиляции Хола и Джорджа.
Словом, эти перемещенцы из двадцатого века — огромная удача, которую, кажется, мы еще не оценили по заслугам; сейчас уже можно твердо сказать, что расширение контактов с прошлым становится условием дальнейшего движения в будущее — достаточно вспомнить ту россыпь идей, которая обязана своим появлением перемещенцам. И я с нетерпением жду появления новых людей из этого мрачного, но все же удивительного двадцатого века. Они придут через век двадцать первый, через белые пятна, и уж тут мы не оплошаем.
16. Постижение цели
Прошло четыре года с того вечера, когда я освободился от висевшей на мне тяжести «шпионажа». Все забывается быстро — и я забыл о прошлом, стряхнув лишнюю память в запасники подсознания.
Пусть лежит до поры.
Она понадобится, я знаю — хрононавт должен помнить все, потому что и всего порой бывает мало для принятия верного решения. И кроме того, я чувствовал, что еще не нашел своего места в жизни людей двадцать второго века. Я не знал цели, к которой стремился, и вся моя жизнь казалась каким-то нескончаемым праздником.
В хрононавты, как и в будущее, меня забросила длинная рука Гейлиха; но работа мне нравилась, иногда я просиживал в операторских сутки напролет, не говоря уже об экспедициях, где многие дни подряд распутываешь ситуации давно прошедших, но живых дней.
Это тоже непередаваемо — прошлое, когда в нем появляешься, а не живешь. Эта игра — всерьез, это кино — без экрана… В первый раз я не верил в реальность, потом — не верил, что это наше, земное прошлое. Мне казалось, что все это — только другая планета, очень похожая на Землю, но все-таки не наша. Земля не могла быть такой. Прошлое было хмуро, серо и при ближнем знакомстве — отвратительно в своей обыденности. Насилие, тупость, страх — даже у лучших людей. И — бессмысленная жестокость, примитивное стремление причинить зло другим, вместо того чтобы делать добро себе.
Эта экспедиция ничем не отличалась от десятка предыдущих. Экспериментальное исследование затухания отклонений. Надо пояснить, что это такое — всякое вмешательство в историю вызывает отклонения от ее естественного хода, подчас довольно ощутимые, но бессильные, конечно, изменить саму Историю — ее законы обходят единичные события, как и законы физики, и разговаривают на языке веков и народов. Отклонения затухают, рассасываются в потоке событий, иногда сразу, иногда за века, а подчас — начинают расползаться, ощутимо меняя действительность, как подействовало, скажем, на вторую половину двадцатого века устранение дядюшки Джо. Изучить, когда изменение действительно что-то меняет — вот наше дело, требующее кропотливой работы с каждой отдельной историей.
Когда-то, еще до моего появления, существовала базовая теория социальных состояний — суть ее сводилась к тому, что существуют такие состояния общества, которые невозможно изменить «в малом» — а можно только разрушить, то есть изменить «в большом».
Ее успешно опровергла вся практика хрононавтики.
На смену пришла гипотеза процессов. Согласно ей, изменения влияют на текущий социальный процесс только в том случае, если могут быть им восприняты, то есть касаются его предметного содержания.
Именно эту гипотезу нам — как и многим другим — довелось проверять.
Было выбрано конкретное время и место. Я не силен — как это ни странно для хрононавта — в европейской истории, слишком она обширна, да и есть подозрение, что мы работали в очень отличающемся варианте — несколько раз во время перемещения мы касались границ изученной области — поэтому затрудняюсь сказать, когда это было и что это было. Европа, пятнадцатый или шестнадцатый век.
Нашей задачей было осуществить воспринимаемое изменение.
Никогда бы не подумал, что сама история окажется более удачной моделирующей средой, чем компьютеры! Но дело в том, что в компьютер нужно закладывать информацию, в истории же она уже содержится.
Мы стартовали на рассвете (такова традиция) в обычном составе: я, Павел Носов, Олег Кондратенко, Та Кэ, Ким Хара.