Страница 54 из 101
Кратов потряс головой, чтобы избавиться от наваждения. Но детские страхи, ненадолго отлетев, тут же вернулись с удесятеренными силами.
Кратов остановился. «Надо обернуться, — подумал он, ожесточенно загоняя назад, в подсознание, эти дурацкие страхи. — Осмотреться, доказать себе, что я один, в целом мире один. И никому я здесь не нужен. Все давно спят — и мышата, и ежата. По ночам разумному существу полагается спать, а здесь дураков нет. Спит великий вождь Большая Дубина, пуская пузыри жабьим ртом. Спит на заваленном вековой тухлятиной дне озера красноглазый змей, и ему снится добыча, которая ушла от него до поры до времени. Спят резвые чертики, забившись в укромные дупла в своем лесу — или в норы между корней. Спят незнакомые покуда ящеры, на ночь вынув тяжелые серьги из ушей. Даже подлая гадина, питающаяся металлом, и та спит — обожралась, должно быть. Надо, надо обернуться…»
Три смутные тени в сотне шагов от него. Серые, едва приметные на снегу, аморфные, расплывчатые. Уловив движение Кратова, они припали к земле, затаились, думая, что он их не видит.
— Эй! — крикнул Кратов.
Тени еще плотнее вжались в землю. Но теперь совершенно отчетливо стало заметно, что они и лежа продолжают красться за ним — ползком, тайно, скрытно.
Страх захлестнул Кратова. Вскрикнув, он бросился бежать, не разбирая дороги, спотыкаясь о невидимые кочки, теряя обломки подошв. Три серые тени неслышно заскользили следом.
Кратов упал, ткнувшись лицом в хрустящий обжигающий наст, и тут же вскочил на ноги, но падение отрезвило его, заставило возобновить прерванную цепочку мыслей. «Ну уж нет, — подумал он, стирая грязь с лица. — Было бы смешно мне, звездоходу, плоддеру, погибнуть здесь, на утлой заснеженной планетенке, после всего-то пережитого. Будем драться, господа призраки!» Тени по-прежнему торчали за его спиной, по крохам сокращая расстояние. На открытое нападение они покуда не отваживались. Видно, опытные ночные охотники ждали, пока жертва выдохнется окончательно и свалится.
Кратов огляделся, успокаивая дыхание. Лес остался по левую руку, и до него было дальше, чем до серых сопок, неясным силуэтом громоздившихся у горизонта. Очертания их показались Кратову знакомыми: у подножия одной из сопок он расстался с Большой Дубиной. Спасения искать нужно было именно там. Кратов двинулся к сопкам и, в очередной раз обернувшись, нашел, что преследователи поотстали. Должно быть, не хотели нарываться на неприятности с Земляными Людьми. Однако и не уходили совсем. Просто прилегли на снежок, прикинулись, будто их и нет. Ждали.
Кратов прибавил шаг, напряженно вглядываясь в темноту. На склонах сопок то тут, то там чернели просторные провалы пещер. На лягушиные лазы это мало походило. Кто мог обитать в этих холодных, открытых всем пещерах, оставалось только догадываться. Может быть, Каменные Люди?
Нога Кратова с хлюпаньем вошла в упругое месиво. У подножия сопок стлался белесый туман, по ближайшем рассмотрении оказавшийся знакомым металлоядным тестом. Его здесь было целое море, и это море бурлило, пузырилось, выбрасывало ленивые протуберанцы, сползая на равнину из пещер. Первым побуждением Кратова было повернуть прочь. Но он припомнил, что встреча в лесу не причинила ему ни малейшего вреда — если не считать того обстоятельства, что он лишился всякой связи со своим миром. Теперь у него нечем было поживиться, и тесто отпускало его, едва задев ноги скользкими равнодушными щупальцами.
Что-то хрупнуло под ногами Кратова. Потом еще, еще. Он застыл и поглядел под ноги.
Сквозь тонкий слой причмокивающего месива проступал обглоданный добела скелет. Ничего человеческого в нем не было, да и быть не могло: плоские, почти закрученные в спираль ребра, негнущийся хребет, две короткие многосуставчатые лапы, выходившие из одного сочленения, приплюснутый череп с тремя пустыми глазницами и разверстой ковшеобразной пастью.
Шарахнувшись, Кратов едва не споткнулся о другой остов, в котором он без труда опознал лягушкочеловека. Вокруг него валялись сотни скелетов — хорошо сохранившиеся, накопившиеся здесь за многие годы. А у самого входа в пещеру Кратов увидел бурую лохматую массу. Это был полуразложившийся труп невиданного существа, сильно напоминавшего обычного земного медведя.
Что тут произошло? Отчего все они умерли? Не кисель же этот гнусный задушил их!
Черный зияющий провал, до которого не добрел бурый зверь, безлико и равнодушно смотрел на Кратова. Заманчиво было одним махом преодолеть последние метры и скрыться в этой спасительной на вид темноте от зловещих преследователей, которым почему-то не улыбалось приближаться к заботливо укрытому одеялом из живой булькающей плазмы кладбищу. А если внутри пещеры внезапно обнаружится некий грозный хозяин, нагромоздивший здесь кости своих жертв для устрашения непрошеных визитеров? Кратов напряг изрядно отупевшие от холода и усталости чувства — ничего… Пещера казалась мертвой, заброшенной, тогда как за спиной маялись в нетерпении три ночных призрака, и мысли у них насчет Кратова были весьма и весьма неприятные. Мысли?! Да, конечно. Чему уж тут особенно удивляться?
Можно было, разумеется, не искушать судьбу, так и проторчать до рассвета между загадочной, малопонятной покуда пещерой и вполне реальной осязаемой опасностью сзади. Кто знает — может быть, они, к примеру, сугубо ночные жители и потому с восходом солнца уйдут прочь, до следующей ночи. Но к утру Кратов обратился бы в сосульку, и никакие воображаемые картины июльского зноя не помогли бы ему избежать этой бесславной участи. «Иссыхать в псаммийской пустыне, гореть в огненном смерче на Магме-10, а умереть-таки от спокойного ночного заморозка на Церусе-1? Нет, я так не желаю. В пещере никого нет, может быть, там даже не так холодно, а если я найду какой ни на есть мох или валежник, забытый прежними постояльцами, то проведу ночь в относительном комфорте. Будем же думать, что все эти бедолаги передохли, не выдержав нравственных испытаний при встрече с киселем-металлоядцем. Именно так и будем думать, пока не придумаем чего-нибудь получше. А пока я хочу туда, вовнутрь, и будь что будет, только без фокусов. Ну, звездоход, смелее!»
Он осторожно перешагнул через останки лохматого неудачника и вступил-таки под своды пещеры…
…этот его шаг внезапно вытянулся, раздернулся в пространстве и во времени в бесконечность, нога вырвалась из белесой массы с гулким, размазанным в морозной пустоте и теперь лениво стекающим в ничто, угасающим чмоканьем… нога вырвалась и продолжала свое движение по микрону в минуту, и одна минута тоже распростерлась на века и никак, никак не могла смениться следующей, будто не хотела уступить ей место в этой мимолетности, именуемой миром, Галактикой, вселенной, не желалось ей безвозвратно кануть в небытие, откуда нет и не может быть возврата никому и ничему, ибо каждая пылинка, каждый атом под звездами и туманностями — неповторимы, и неповторимы именно в силу своей мимолетности, благодаря все той же минуте, набившимся в нее секундам и терциям, и нельзя, к сожалению, сказать: остановись, мгновенье, ты прекрасно, — не остановится, унесется прочь, в недосягаемость, а так порой хочется, но не выходит, и вдруг — вышло, удалось, остановилось, и тянется, тянется, и никак не оборвется, только вот понять бы, в чем же прелесть этого мгновения, и есть ли в нем хоть какая-то прелесть, может, и нет в нем ничего прекрасного, и узнать бы тогда, кто же приказал ему остановиться…
…а в мозгу вдруг лопнул, словно запущенный нарыв, забурлил, забуянил горячий вулкан, извергся на волю потоками лавы, и лава эта сплошь состояла из мыслей, мысли были ее природными элементами, ее атомами, им тесно было внутри потоков, им недоставало места даже в мозгу, и они норовили вырваться прочь, зажить собственной, вольготной, независимой жизнью, овеществиться, воплотиться, воспарить, существовать не импульсами в пятимиллиметровой оболочке серого вещества, а отстраненно, над этой тюрьмой-мозгом, пусть даже и бестелесно… и они толкались, ссорились, спорили между собой тысячеголосо и сердито, они противоречили себе и всему миру, они выпростались из ярма сознания и были сами себе хозяевами, раскололи разум на фрагментики, словно на анклавы, и каждый этот анклав решал свою проблему, и что самое-то занятное — находил миллионы решений, и все правильные, и пусть каждое последующее решение было правильнее предыдущего, это ничего не меняло, и можно было бы без особого ущерба остановиться на предыдущем, но анклавы в радостном, сверкающем, плещущем через край, упоительном бешенстве свободы и раскованности измышляли все новые и новые решения, рвались напролом к совершенству и абсолюту и находили совершенство и абсолют, чтобы в следующий блистательный миг ниспровергнуть все к чертям и лететь дальше, дальше, дальше, и потрясенный мозг никак не мог вернуться к первозданности, он застыл, оцепенел, капитулировал перед этим хаосом, он ничего не мог с ним поделать, и если бы где-то удалось запомнить, отложить про запас хотя бы миллиардную долю отброшенных идеальных решений… но не осталось ни единого незанятого бушующими анклавами клочка памяти, все сто процентов работали вовсю, и отвергнутые решения немедля стирались, уничтожались без сожаления, потому что их негде было сохранить, и эта безумная мозаика взрывалась гениальностью, упивалась ею и бешено неслась вперед, раздирая несчастный мозг своими междоусобицами и распирая изнутри не такую уж и прочную черепную коробку…