Страница 48 из 103
— Зачем?
— За Информационным центром…
— Я спрашиваю: для чего?
— Как?.. Не понял… Это же наша программа! Мы же ее с вами вместе составляли, вы составляли! Неужели самое главное Машина не восприняла…
— Восприняла, не волнуйся, Август Рубин, мое самое главное она восприняла, — многозначительно проговорил Доктор. — Ну хорошо, а какой второй вариант у тебя возник?
— А второй такой. Видите ли, Доктор, связь с Информационным центром мы организуем запросто, хоть сейчас, а вот для постройки зрительного интерфейса необходимы средства. Которые, как вы знаете, на исходе. Их можно восстановить публикацией хотя бы некоторых наших работ, изобретениями… хотя бы некоторыми… А? Можно, конечно, вывернуться, открыть дело, пустить пайщиков…
— Не надо открывать дело, Август Рубин.
— Тогда придется подождать со зрением.
— Я согласен, Август Рубин. Публикуй, что там у нас есть, но только попутные материалы. Машину пока не обнаруживай, ни в коем случае, ты хорошо меня понял?
— Хорошо, Доктор.
— И еще. Я тут повисел, подумал… Я корректирую программу, Август Рубин.
— Я вас слушаю, Доктор.
— Первое: сменить замок входной двери. Заколотить в комнате окна, сигнализация и все такое. Второе: индикацию Машины ввести в канал связи — так, чтобы я сам мог контролировать работу всех ее узлов, то же самое — КПУ. Третье — сенсорное управление Машиной изнутри. Ты записывай лучше, а то забудешь!
— А? Да, да…
— Так, сенсорное управление… Дальше. Сменить замок…
— Опять?
— Опять. Поставить тоже сенсорный — чтоб двери вам я отпирал, из Машины. И микрофон поднести к самым дверям.
— А пулеметы к дверям — не надо? — внезапно разозлился ассистент.
— Хамишь, Август Рубин. Но я тебе отвечу. Я отвечу. Затем только, чтобы ты постарался исполнить все на совесть. Какая, по-твоему, первая потребность человека, Август Рубин? А, ну да — воздух, вода и пища — ладно, я не про них. Вторая какая? Личная безопасность. Понял теперь? Ты, Август Рубин, защищен государством, дверями, собственным кулаком, наконец. А я? А я?! Где он, мой кулак, куда вы его дели, негодяи?!
— Так ведь… Учитель…
— Шучу. Не одному тебе острить. Короче, обеспечь мне личную безопасность, если хочешь, чтобы я мог мыслить не на уровне зайца. И не обижайся, ради бога, Август, не от тебя же я защищаюсь, а так — вообще… ото всех. Хотя важнее всего суметь защититься как раз от самых близких.
Отец и сын дружно стучали молотками в секретной комнате. Один врезал новый замок, другой заколачивал окна — помогал. Ростик Рубин потряс отца своим трудовым рвением, и тот торопился использовать настроение ребенка в воспитательных целях. Однако замечательные народные пословицы и поговорки, а также перлы собственного отцовского опыта мало волновали Ростика Рубина. Его интересовали сугубо практические вещи — устройство сигнализации, например. Ну что же, практический опыт — вещь незаменимая, думал отец, — и отвечал охотно.
Потом Август Рубин занялся Машиной, а сын сидел возле на столе и, болтая ногами, рассказывал о своей недавней драке с Толстиным-младшим. Взволнованный небывалой сыновней откровенностью, отец цвел неуместными улыбками и реплики подавал одну нелепее другой.
Отключенный Доктор ничего этого не слышал. Никто ему не докучал ни стуком молотков, ни болтовней, ни маршами, он свободно витал в своем собственном беспредельном пространстве, наполненном блаженством, и владычествовал ликуя. Опоры мысли он уже не искал. В любой момент по своему желанию он выстраивал в любом направлении коридор из уплотненных, вполне живых образов людей и шествовал вдоль, забавляясь кратким участием в их жизни, в их судьбе, иногда задерживаясь с кем-нибудь надолго, иногда отвлекаясь и меняя свой курс, — коридор, само собой, выстраивался новый. Он брал с собой попутчиков, попутчиц, терял их, вызывал, когда хотел, снова. Они гибли, воскресали, попадали в беду, болели, ругались, били Его — героя, бога, он не мстил, а может, и мстил — это неважно: можно ли вообще побить бога? Били что-то другое, а он частично присутствовал в этом предмете — позволял. Когда он заходил в тупик или замечал, что шествует по кругу и события повторяются, а краски линяют, он проваливался сквозь пол и исчезал из наскучившего коридора или стартовал ракетой в потолок — это тоже неважно, разницы, по существу, никакой. Летел в пустоте, обрастая на лету гирляндами мыслей и теряя их в полете, переворачивался на спину, кружил, закинув руки за голову, и любовался собственным инверсным шлейфом воспоминаний. Потом выстраивал новый лабиринт — в новом уровне своего пространства. Или не своего, чужого. Это было еще интереснее, острее, там были неизвестные правила, незнакомая архитектура, там нравы обитателей были необъяснимы, а поступки — непредсказуемы. Чудовища, злые и сильные люди нападали на него, угрожали убийством, унижали в глазах слабых и добрых женщин, насиловали его волю, его чувства, он боролся, чаще хитростью, чаще убегал — погони, ветер в ушах, полный рот воздуха — и не проглотить, ужас настигающей руки, лезвия, ноги слабеют предательски, а как провалиться или стартовать ввысь — не вспомнить… Да, да, похоже, это уже был сон. Как еще его отличить, только так — страхом. Если страшно и некуда деться — значит, сон. Бывают еще сны сладкие, но их уже не выделить из его яви. Такая уж у него была теперь явь.
Но он знал, была еще где-то другая. Которая неуправляема, как сон, и без спросу вторгается в его мир, — вот опять ноет сигнал вызова с н а р у ж и. Это ассистент налаживает сенсорное управление Машиной. Там, снаружи, — Машина, его новенькое тело, он будет его контролировать сам. Есть вещи, которые нельзя доверять никому… А жаль. Это отвлекает.
Ассистент обратил индикацию внутрь Машины и отключил наружный операторский пульт. Теперь Доктор ощущал состояние главных мета-узлов Машины и мог на них воздействовать сам, и, что главное, кроме него — никто, теперь он владел Машиной. Ура, казалось бы, но радости ощутить он не успел. Безбрежная черная пустота, в которой он только что свободно витал и тишину которой лишь время от времени нарушали инородные голоса ассистента и его мальчишки, — эта восхитительная пустота расцветилась вдруг сотней звезд — индикаторов Машины. Звезды стали назойливыми ориентирами, они упорядочили по-своему пространство и такое пространство уже перестало быть нулевым, исходно черным, перестало принадлежать всецело ему, Доктору. Причем, мало того что звезды светили, они исторгали стоны при неполадках в организме Машины, вызывали чувство, сходное с болью, и Доктор теперь просто был вынужден реагировать — корректировать режимы работы своих новых органов. Так что кто кем завладел — это еще как посмотреть.
Новые органы Доктора вели себя по-разному. Очень скоро среди них выявились строптивцы; в Машине обнаружились многочисленные дефекты конструкции, недоработки (первая модель, еще бы), огромное количество мелких накладок, сбоев и холостых циклов — хотя они не влияли на работу «мыслящей среды» принципиально, но раздражали Доктора ужасно. Волей-неволей он принялся сравнивать новое свое «тело» со старым. Рукотворное чудо сильно уступало природному. Утраченному. Навек. Опять явилось горькое и пугающее чувство западни; мешок: кажется, вот-вот задохнешься, погибнешь в муках, — опять сон?! Он инстинктивно задергался, словно затем, чтобы освободиться, выскочить из мешка, и — о ужас! — Машина подчинилась хаотическим командам его безумных желаний, взвизгнули и затрепетали звезды-индикаторы: система вышла из равновесия, выбиты блокировки ряда мета-узлов, нескомпенсированные усилия разрушают партнерские цепи, перегрев! — аварийная боль помутила рассудок Доктора, мысль его дернулась еще резче и — сознание покинуло «мыслящую среду».
Сирены не было. Ростик Рубин отключил сирену.
Это должно было случиться. Чем секретнее становилась комната, тем хуже мальчишке спалось. На этот раз он проник в запретную зону, нарядившись в костюм аквалангиста — только без ласт. Отключив сигнализацию и разделавшись с замком, он «вплыл» в комнату и остолбенел. Дико выли вентиляторы, Пахло горелым. На стойке обеспечения ярко мигал аварийный фонарь Главного процессора, лишенная индикаторов Машина мертво дыбилась и чем-то внутри потрескивала. Ростик Рубин растерянно оглянулся на дверь. «Дом сгорел, басом!» — «А ремень как — цел?». Ремень — это ему, Ростику, больше тут никого нет.