Страница 11 из 103
— Так он сутки может оборону держать, — невесело заметил Ханов.
— Сутки мы ждать не можем.
— Тогда давайте шевелить мозгой, — торопил Ханов.
Но торопиться было нельзя. По горькому опыту подобных случаев я это знал.
— Может, предложить ему почетную сдачу? — спросил Пискунов.
— Это как? — не совсем понял Ханов. — Почетную?..
— Прекратить сопротивление, — пояснил Пискунов.
— Предложение не лишено смысла, — согласился я. — Можно попробовать…
Ханов лег на спину и, набрав полные легкие воздуха, крикнул:
— Епифанов, мы предлагаем вам прекратить сопротивление!
Он не успел договорить. Из бани блеснули две вспышки и грянуло два выстрела. Дробь с визгом прошла над нами.
— Договорились… — усмехнулся Пискунов.
— В одной из стен бани, как раз напротив входа, имеется отдушина для выпуска излишков пара, — вспомнил Ханов. — Надо, чтобы Патрушев…
— А вон он. Уже там, — сказал Пискунов. — Рукой машет… Разбирают изгородь… Взяли жердь… — комментировал Пискунов. — Засовывают в отдушину… Молодцы. Они дают понять Епифанову, что в бане ему делать нечего. Если сунется, сразу попадет под обстрел.
— Епифанов! — донесся до нас приглушенный голос Патрушева. Очевидно, он кричал в отдушину. — Вы окружены! В ваших интересах прекратить сопротивление!
Наступила тишина. Мы прислушивались. Сивый зло выругался. Упало и покатилось ведро.
— В вашем распоряжении тридцать секунд! — крикнул Ханов.
И снова тишина. Ханов, включив подсветку, глядел на табло электронных часов.
— Все! — наконец крикнул он.
— Больно быстро у вас время тикает! — огрызнулся из предбанника Епифанов.
— Персонально для вас, уважаемый Митрофан Игнатьевич! — крикнул весело Ханов. — Дополнительно пятнадцать секунд! — Он вытянул руку с часами и стал громко считать: — Двадцать один… двадцать два… Время тикает… Двадцать четыре…
Мы прислушивались.
— …двадцать четыре… — кричит Ханов, доставая из кармана пистолет — И… тридцать… — Он громко щелкнул затвором, досылая патрон в патронник.
Словно эхо, в морозной тишине ночи, вслед за щелчком хановского пистолета, раздалось характерное клацанье автоматного затвора. Это уже Патрушев.
— Уговорили! — крикнул из предбанника Епифанов. — Аргументы убеждают…
— Выбросьте ружье и выходите, — сказал Пискунов. — И без шуток!
Дверь предбанника медленно отворилась. Ружье упало в сугроб. Через мгновение показался и сам Епифанов. К нему тут же подбежали Патрушев и находившийся с ним инспектор уголовного розыска. Подошли и мы. Сняли с Епифанова патронташ, выгребли из карманов патроны.
— Давайте в дом. Будем начинать обыск, — поторопил я. — И так провозились…
Дом Мигалевой состоял из четырех комнат и кухни. Это были добротные, но как-то уж очень скромно, словно бы наспех, ненадолго, обставленные хоромы. Стены большой комнаты сплошь увешаны иконами. В углу, под образами, горела лампада. Пахло ладаном, расплавленным воском и еще чем-то, вызывавшим неосознанную тревогу. Странный дом.
Мигалева стояла возле жарко натопленной русской печи, прислонившись к ней спиной и сложив на груди руки. Взгляд ее, тяжелый и злой, выражал растерянность и смятение. Резко подняв глаза, она мельком взглянула на вошедшего Епифанова, и лицо ее стало бледным, губы плотно сжались в полоску, едва различимую на лице.
Голова Мигалевой была покрыта черным платком с черной же бахромой, который свисал с ее худых и острых плеч чуть ли не до самого пола.
За столом сидел незнакомый мне мужчина пожилого возраста с почти лысой головой.
Заметив нас, он встал.
— А, Григорий Иванович, — обратился он к Пискунову. — Все закончилось успешно?
— Почти, — кивнул Пискунов. — Вот только Скрябин…
— Да, я знаю, — ответил мужчина. — Но у него ничего страшного. Так, царапина. Дробью слегка задело. Я узнавал в больнице.
— Знакомьтесь, — Пискунов повернулся в нашу сторону. — Прокурор района Ивашов Николай Игнатьевич.
— Очень приятно, — протянул нам по очереди руку Ивашов. И, глянув на свои карманные часы, добавил: — Давайте начинать обыск. Время, правда, позднее, но, учитывая серьезность дела, я разрешаю вам провести обыск ночью. Товарищ Пискунов, предъявите Мигалевой и Епифанову постановление.
Пискунов раскрыл папку и, достав оттуда два листа бумаги, протянул один из них Епифанову. Это, к нашему удивлению, оказалась санкция на его арест. Очевидно, прямо здесь, в доме Мигалевой, Ивашов изменил свое первоначальное решение о предварительном задержании Епифанова.
Взяв дрожащими руками бумагу, близоруко щурясь и шевеля губами, Епифанов стал читать постановление. По мере чтения лицо его становилось пунцовым, на скулах запрыгали желваки. Он с трудом переводил дыхание, делая судорожные движения всем своим нескладным телом. Но испуга в нем не было.
— Я это… не подпишу, — твердо сказал Епифанов и вернул бумагу Пискунову.
Пискунов вспыхнул, но, перехватив предостерегающий взгляд Ивашова, взял себя в руки.
— Кроме прочего, гражданин Епифанов, мы обязаны произвести у вас в доме обыск. Это и вас касается, — повернулся Пискунов к Мигалевой. — Поэтому прошу слушать внимательно.
Он медленно, чеканя каждое слово, прочел постановление на производство обыска. Выждав некоторое время, как и подобает в подобных случаях, Пискунов предложил Мигалевой и Епифанову добровольно выдать предметы и вещи, которые имели отношение к интересующему нас делу. Но ответом было молчание.
Перед обыском мы решили, что будем искать галоши, лакированные туфли, окурки и сигареты, а также все, что могло попасть к Епифанову в период его «тесного» общения с Красноперовым-Кривым.
Ивашов встал.
— Приступайте к обыску. Понятых прошу быть внимательными…
Разбившись на пары, мы приступили к долгой и кропотливой работе.
Кто никогда не участвовал в подобном, не может представить, насколько это изнуряющий труд. Любая мелочь, даже, на первый взгляд, незаметная и, казалось, не имеющая отношения к делу, может все поставить с ног на голову, дать новый импульс в расследовании дела, навести на след и, в конечном итоге, привести к благополучному и скорому его завершению.
Обыск требует полной самоотдачи и безусловной добросовестности каждого работника милиции, принимающего участие в нем, потому что халатность одного может свести на нет усилия всего коллектива, а порой и загубить дело.
Уже три часа работала группа. Я все это время внимательно наблюдал за Епифановым и Мигалевой. Они ничем не выдавали своего волнения. Вели себя внешне спокойно.
— Или у них железная выдержка, или все это время мы проводим напрасно, — шепнул я Ивашову.
— Надо искать… — Ивашов неопределенно кивнул головой.
Еще час прошел в бесплодных поисках. Проверили все. Заглянули в каждый уголок дома и двора. Перевернули все сено на сеновале, весь картофель в погребе. Простучали каждую половицу, перегородку и икону. Обследовали печь и чердак. Пусто.
Тревога наша росла. А тут еще Мигалева, черт ее дери, подлила масла в огонь. Медленной, величавой походкой подошла к иконе, висевшей в углу, и, поправив прогоревший фитиль в лампаде, троекратно перекрестилась, давая тем самым понять, что бог видит, кто кого обидит.
— Нет на нас греха! — Мигалева склонила голову. — Господь да покарает всех обидящих и ненавидящих нас. О распенших Тя моливыйся любодушне Господи и рабом твоим о вразех молитися повелевый, ненавидящих и обидящих нас прости и от всякого зла и лукавства ко братолюдному и добродетельному настави жительству, смиренно мольбу приносим: да в согласием единомыслии славим Тя единого человеколюбца… — Упав на колени перед образами, Мигалева неистово перекрестилась, закинув назад в исступлении голову и еще, и еще раз осеняя себя крестным знамением.
— Перестаньте! — не выдержал Ханов.
Мигалева замерла в согбенной позе. Лицо Епифанова оставалось спокойным, застывшая полуулыбка скривила губы.