Страница 72 из 80
Тот стоял рядом с уже одевшимся Ленькой, слушал, снисходительно улыбаясь, Лидку. Она, сложив ладошки перед лицом, что-то быстро и умоляюще говорила. Юра, словно почуяв взгляд Юрия Ивановича, встревоженно глянул в его сторону. Отвернулся. Но тут же оглянулся снова, всмотрелся. Ткнул кулаком в бок Леньку, отмахнулся от Лидки, как от надоедливой мухи, и побрел к Юрию Ивановичу.
— Юра, я прошу тебя. Я очень прошу, — крикнула девушка и прижала к груди кулачки.
— Отстань, не твоя забота! — рыкнул через плечо Юра.
Она потопталась и, беспрестанно оглядываясь, пошла вслед за Витькой и Ленькой.
— О чем тебя Матофонова просит? — полюбопытствовал Юрий Иванович.
— А, курочка-ряба. Хочет, чтобы я сегодня же уехал. Из-за Цыпы, — Юра, поискав место, бережно положил одежду на землю. — Ну и куда мы с вами теперь?
— Не знаю, — Юрий Иванович вытянул из узла джинсы. — Надо бы по городу походить, повспоминать.
— Давайте, — вяло согласился Юра. — Заодно к Борзенкову завернем. Ребята хотят, чтоб я упросил его мать отпустить Владьку на вечер.
— А свою-то ты предупредил? — ворчливо спросил Юрий Иванович. Он с кряхтением зашнуровал туфли. И замер, согнувшись.
Только сейчас сообразил Юрий Иванович, что ведь мать тоже здесь, рядом, и похолодел. Он увидел ее в воображении такой, какой та была в его семнадцать лет — красивой, тоненькой, с аккуратными волнами короткой стрижки, с ямочками на щеках, по которым можно сразу угадать притаившуюся улыбку, с большими карими глазами, иногда встревоженными, а чаще гордыми за сына. Ему стало страшно — ведь мать сейчас моложе его — и стыдно, и больно: во что превратился он, обрюзгший, потасканный, лысый, где растерял все ее ожидания и надежды?
— Я ей позвонил после экзамена, — бубнил Юра, одеваясь. — А на вечер все равно не пойду. Вас ведь одного оставлять нехорошо, — добавил с издевкой и осекся. — Что с вами?
— Не догадываешься? — Юрий Иванович улыбался и чувствовал, что ему становится совсем уж жутко. — Она ведь и моя мать.
— Ну и что? — машинально спросил Юра. Но лицо у него начало бледнеть, глаза расширялись и расширялись.
— Дошло? Вот именно: нельзя мне ей показываться, никак нельзя! — Юрий Иванович с силой шлепнул себя по лбу, стиснул его, застонал. — Зря, зря я здесь оказался. Ничего мне это не дало, кроме горечи, и чем дальше, тем горше...
— А может, все-таки вам стоит встретиться с матерью, — робко посоветовал Юра.
— С ума сошел! — испугался Юрий Иванович. — Это стопроцентный инфаркт. Ты вон какой непробиваемый, и то... А она... Да и кем я ей представлюсь? Это Владька к своей может заявиться из будущего. Как же: академик, на белом коне.
— Ну и вы скажите... — начал было Юра, но Юрий Иванович возмутился.
— Врать?! Хватит, всю жизнь врал — надоело, — он сосредоточенно смотрел в воду. Долго смотрел. — Нет, не поверит она, догадается. — Устало поднялся. Достал очки, хотел надеть, но, взглянув на Юру, протянул ему. — Возьми, нечего синяками сверкать.
— Не, не, — тот оттолкнул руку. — Не надо. Засмеют, скажут — стиляга.
Они прошли вдоль огородов по тропинке, белой от пыли, свернули в переулок, попетляли недолгой окраиной и вышли на улицу Ленина.
Низкое солнце заползло за ровную пелену облаков, окрасив их в розовое, и выглядело огромным багровым кругом. Предвечерние сумерки разлились над землей; дали скрадывались в туманном зыбком мареве, точно перспективу улицы написали жидкой тушью по мокрому серому картону. В недвижимом воздухе плавал слабый запах начинающей цвести липы. Покрикивая, носились мальчишки на велосипедах; степенно, под ручку, прогуливались важные пары в светлых шелковых и габардиновых — несмотря на теплынь — плащах-пыльниках. В шипении и потрескивании тек от Дома культуры бурненький, усиленный репродуктором, ручеек фокстрота «Рио-рита».
Юрий Иванович остановился на перекрестке, хищно шевельнул мясистыми ноздрями.
— Ах ты, милая провинция, — нараспев, не то с насмешкой, не то с грустью протянул он. — У самовара я и моя Маша... Благовеста только не хватает.
— Скажите, — Юра откашлялся, — а мать в ваше время еще жива? — и по голосу слышно было, что он боится ответа.
— Да, купила кооператив рядом с моим бывшим домом, — помолчав, резко ответил Юрий Иванович. — Только она стала совсем седая и старая.
— Из-за меня? — уныло спросил Юра.
— Из-за меня, — не раздумывая, твердо заявил Юрий Иванович.
Он развернулся и пошел навстречу музыке; шел серединой тротуара, не сбавляя уверенный шаг, и владельцы шелковых да габардиновых плащей, знавшие, что все должны уступать им дорогу, отскакивали в растерянности, чтобы не столкнуться, и долго, возмущенно смотрели ему вслед. Около Дома культуры Юрий Иванович остановился.
Вились у освещенных окон пацаны, с деланно безразличным видом кучковались старшеклассники, которым школьная мораль запрещала ходить на танцы, мельтешили в фокстротном ритме фигуры за стеклами, монументально возвышался на крыльце легендарный в Староновске милиционер Гажушвили — усатый, с побитой оспой физиономией, желчный. Он лениво взглянул на Юрия Ивановича, в глазах на секунду блеснули настороженный интерес и подозрительность: «Чужой. Не наш!» Но сразу же блеск погас: рядом с неизвестным бородачом остановился известный всему городу хороший человек, правильный юноша Бодров.
Юрий Иванович нащупал Юрину руку, сжал ее — в двери мелькнул Цыпа. Он рванулся было на улицу, но, сделав лишь шаг, опять вильнул в глубь подъезда. Оттуда вынырнули одно за другим, как поплавки на воде, лица его дружков и снова исчезли. Юрий Иванович беззвучно засмеялся, забулькал горлом, захрюкал, заколыхал животом. Приобнял Юру. Тот, окаменевший — видно, предчувствовал встречу с Цыпой, — расслабился, вяло улыбнулся серыми губами.
— Завтра спектакль? — Юрий Иванович прочитал вслух афишу. — «Свои люди — сочтемся». — Добавил, поразмышляв: — Он же «Банкрот», он же «Несостоятельный должник».
— Да. — Юра смутился. — Кружковцы решили в честь моего окончания школы сделать нечто вроде бенефиса.
Юрий Иванович не забыл этого, но ведь сегодня Юра не пойдет к Тонечке, поэтому, может, никакого спектакля не будет. Он вздохнул.
— Уйдемте отсюда, — тоскливо попросил Юра.
Они прошли квартал, свернули за угол, остановились около двухэтажного, с пристроями, балкончиками, лесенками, дома, в подвале которого жили в однокомнатной квартиренке Борзенковы.
— Ты хоть сейчас извинись перед Владькой.
— Без вас знаю, что делать, — огрызнулся Юра. Смутился. — Простите. Но, в самом деле, зачем вы все время поучаете?
«Ого, прощения попросил. С ума сойти можно!» — обрадовался Юрий Иванович, но виду не подал.
— Ты еще не слышал, как я поучаю, — буркнул сердито. — И не дай бог услышать.
— Ладно, я скоро. — Юра повернул кольцо калитки, скрылся во дворе.
А Юрий Иванович перешел на другую сторону, прислонился к забору и уже более внимательно оглядел жилище Владьки. Вспомнился утренний разговор с Ларисой-женщиной, ее шуточки, что вот, мол, в честь Бодрова, глядишь, улицы называть станут, и подумал без зависти, что со временем этот проулок действительно будет имени Борзенкова. Мемориальную-то доску наверняка когда-нибудь прикрепят на этой халабуде, экскурсанты будут приходить в квартиру, которая окажется почему-то на втором этаже, цокать языками, переступив порог отдельной комнаты будущего академика, — «Сразу видно, что жил гений: какие редкие книги, какие сложные приборы!» — осматривать мебель, снесенную со всего города; пионеры школы имени Борзенкова надраят парту Владислава Николаевича до блеска, вытирая ежедневно пыль, — парта, скорей всего, окажется не та: без царапинки, сияющая лаком. Лучшие, а значит, самые прилежные и воспитанные дети будут бороться за право сидеть на ней, и никогда им не придет в голову, что Владька ой как редко выглядел ангелом, ой как часто получал нагоняи за поведение. Дряхлые старички и старушки на сборах и собраниях примутся рассказывать о том, какой необыкновенно милый, послушный, исполнительный мальчик был товарищ Борзенков, хотя никогда не знали его ребенком...