Страница 71 из 80
С той стороны ему кричали, махали какие-то парни, девушки, вольготно и праздно валявшиеся на песке.
— Это наш класс? — Юрий Иванович узнал белый одуванчик головы Витьки Лазарева, мускулистый торс Леньки Шеломова.
— Ваш, ваш, — буркнул Юра. — Видите, притихли. Вас, соученика бородатого, рассматривают.
— Ты бы сплавал к ним. Нехорошо откалываться, — Юрий Иванович бросил пиджак на траву, уселся рядом. — Извинись, скажи, дядя приехал. Писатель, — он хмыкнул, — фантаст. Одним враньем больше, одним меньше — экая беда.
— Нечего мне там делать. Обойдутся, и я обойдусь, — Юра выпрямился, уперся ладонями в землю, прищурился. — Я хочу вам сказать...
— Не надо, — перебил Юрий Иванович. — Твои мысли, планы, взгляды я хорошо помню. Последние сутки много размышлял над этим, — швырнул окурок в реку, проследил, как он, заплясав на струе, скрылся под берегом. — Не вздумай доказывать что-то. Все равно врать будешь, выкручиваться, себя в лучшем свете выставлять, а это лишнее. Твои раскольниковские да суперменские комплексы у меня вот где, — постучал сжатыми пальцами по лбу, по груди. — А что вышло? — Оттопырил губу, пшикнул презрительно: — Вышло то, что ты видишь.
— И что же мне делать? — глухо спросил Юра и крепко зажмурился.
— Не знаю, — Юрий Иванович лег спиной на пиджак, прикрыл ладонью глаза. — Одно могу сказать: выкинь из головы бредовую дурь о своей исключительности. Ты такой же, как другие... И даже хуже.
— Это все?
— Это главное... Господи, как, Оказывается, замечательно — просто жить: не гоняться за химерами, не пыжиться, изображая невесть что, быть самим собой.
Сквозь прищур, слегка раздвинув пальцы, он увидел, как у Юры пренебрежительно дернулись губы, и хотел добавить что-нибудь поучительное: не надо, дескать, понимать примитивно — можно быть самим собой, оставаясь значительной личностью, если активно бороться за возвышенные цели и высокие идеалы, но вовремя удержался. Вспомнил, что сам такую борьбу лишь умело имитировал — а значит, и Юра знает это, — оттого сентенции прозвучат особенно фальшиво и вызовут смех. Да и не хотелось суесловить, умничать: солнце тепло пятнало лицо, руки; пахло сырой землей, прелыми листьями, нагретой кожей пиджака; шелестела вверху листва, бормотала негромко и весело речушка; изредка долетали с того берега смех, крики одноклассников. Юрий Иванович улыбался, пытаясь вспомнить, о чем они ржали на берегу после сегодняшнего последнего экзамена, и не мог — рассказывали, наверно, кто и как дурачил учителей. Впрочем, а был ли Юрка Бодров в этот день с соучениками? Забылось, все забылось... Постепенно и шумы, и гомон стали таять, уплывать куда-то далеко-далеко; Юрий Иванович догадался, что засыпает, хотел встать, но не было ни сил, ни желания: сказались и бессонная ночь, и водка, выпитая сегодня — сегодня? — у Ларисы, и потрясение, испытанное утром, и обед, и Цыпа...
5
Проснулся он от легкого озноба и неясного ощущения тревоги. Открыл испуганно глаза — солнце уже сползло к горизонту, а в глубине рощи, между деревьями, накапливался еще не плотный, но явственно различимый сумрак. От реки тянуло прохладой, ныл бок, в который уткнулась банка с крабами, онемела затекшая рука. Юрий Иванович пошевелил ею, глянул машинально на часы: 19.00. «Ого, семь вечера! — Он выпрямился, помотал головой, потер ладонями щеки. Сонно огляделся, увидел Юру и ужаснулся. — Батюшки, весь день проспал!»
Юра, набросив на голые плечи куртку, все так же сидел под деревом. Рядом с ним развалился на траве плечистый, широкогрудый, с руками, оплетенными, казалось, одними сухожилиями, Ленька Шеломов. Парни повернули головы, и по застывшим улыбкам Юрий Иванович понял, что они только что мирно и дружно беседовали. Это удивило Юрия Ивановича — Ленька никогда не был его приятелем: Юрий Бодров в упор не видел, не замечал здоровяка и тугодума Шеломова, особенно, когда тот помогал после школы отцу-конюху — возил на лошади дрова, сено, навоз.
— Идиотизм какой. То же мне Рип Ван Винкль наоборот! — Юрий Иванович натянуто засмеялся. — Приехал бог весть из какой дали и дрыхну, точно пастушок на лужайке.
Ленька прыснул, сдерживая смех, отвернулся.
— Я не храпел? — смущенно поинтересовался Юрий Иванович.
— Храпели, — желчно подтвердил Юра.
— Извини, брат. Уснул я крепко: защитная реакция на стресс, нечто вроде анабиоза, — и вдруг удивленно ахнул: — Что это у тебя за фонарь?
Юра торопливо прикрыл ладонью левый глаз.
— Ну, я поплыл, — Ленька пружинисто вскочил, сиганул стремительным росчерком в воду.
— Ленька, что ли, врезал? — удивился Юрий Иванович.
— Ну да, еще чего, — обиделся Юра. Посопел, сорвал травку, закусил ее. — Цыпа с кодлой приходил, — пояснил неохотно. — Я на тот берег, к своим, плавал. Гляжу, а здесь, из кустов, — мотнул головой за спину Юрия Ивановича, — Цыпа и вываливается. Ну, я сюда. Витька Лазарев, Ленька — за мной... Гад, свинчаткой, наверно, зацепил. — Он потрогал пальцами щеку, качнул головой, усмехнулся. — Хорошо, что вас эта свора сразу не увидела.
— Да-а, история, — Юрий Иванович обрадовался было, что Юра подрался, но тут же ему стало страшно. Он уже в чайной уловил какое-то странное, двойственное отношение к себе юному и сейчас внезапно понял, осознал его — это было чувство отца к любимому, но не оправдавшему надежды сыну. — Теперь этот дефективный тебе житья не даст.
— Не, — уверенно успокоил Юра. — Ленька с ним потолковал, Цыпа побоится его братьев.
Юрий Иванович вспомнил пятерых братьев Леньки. Все они, здоровенные, мордастые, уверенные в себе, работали в МТС, и Юра, когда встречал их, всегда испытывал странное раздражение и неприязнь: отчего Шеломовы вечно такие довольные и, пожалуй, счастливые, если стали обыкновенными работягами? Зачем заканчивали десятилетку, почему никуда не поступали и, видимо, не стремились ни к чему, кроме как жениться после школы и остаться до конца дней в этом затхлом Староновске?
— Бодрый! Юрка! Айда-ка сюда, сказать чего-то хочу! — заорал с того берега Ленька.
Он, подпрыгивая, пританцовывая, вытряхивал воду из уха, остановился, махнул рукой. И Витька с Лидкой — последние, кто не ушел с пляжа, — тоже замахали.
Юра вопросительно-неуверенно глянул на Юрия Ивановича.
— Надо бы уважить, — поощрил тот. — Да и мне искупаться не повредит. Взбодрюсь.
Он разулся, стянул рубаху, брюки, увязал все в пиджак. Раскинул руки, потянулся, похлопал по белой, дряблой груди.
— Чего это вы... чего это у вас трусы какие-то бабьи? — Юра поморщился, презрительно указал взглядом на пестрые, в лютиках-цветочках, плавки Юрия Ивановича.
— Темнота, — снисходительно улыбнулся тот, — пуритане... Это последний вопль моды. Специально для Черного моря купил, — и помрачнел.
Цепляясь за кусты, спустился к воде. Взвизгнул: «А, собака, хороша!» — поплескал под мышками, окунулся, зажав пальцами ноздри и уши.
— Дай узел! — потребовал.
Принял от Юры пиджак с одеждой, поплыл, выставив сверток над поверхностью. Теплая и почти неощутимая наверху вода внизу свивалась в холодные жгуты, терлась скользкими, тугими, словно змеи проплывали, струями о ноги. Мелькнуло в голове: «А зачем ехать к морю? Можно и сейчас...» — но мысль показалась такой глупой и кокетливой, что Юрий Иванович фыркнул. И хлебанул, закашлялся.
— Давайте вещи, — решительно попросил Юра. — Утонете еще.
— О себе позаботься, гуманист. Мой час пока не пришел, — огрызнулся, отплевываясь, Юрий Иванович.
Он уже нащупал ступнями дно. Встал, побрел к берегу. «Старею. Задохся, — подумалось тоскливо. — Раньше этот паршивый ручеек и за речку-то не считал».
Выбрался из воды. Буркнул поджидавшему Юре:
— Я в сторонке посижу, мешать не буду. Не обращай на меня внимания.
Прошел мимо притихших одноклассников, заметил, что Лидка действительно сделала шестимесячную завивку и действительно стала похожей на овцу, остановился около покосившегося плетня огорода, который подполз к самому пляжу. Бросил на траву одежду, сел рядом. Отшвырнул ногой иссохшую, тонкую лепешку коровьего навоза, вспомнил опять первую поездку в колхоз, себя, Синуса, Владьку, вспомнил, как брезгливо подкладывал в костер такие вот лепехи, они лениво, но жарко горели, и сразу же зримо, до галлюцинации четко представил огонь и увидел, как корчится в пламени, извивается, чернея, исписанная бумага, превращаясь ненадолго в гримасничающие лица знакомых, бывших приятелей, бывших, так называемых друзей, женщин, жен, не вызывающих ни радости, ни признательности, ни зависти. Стало тоскливо, пакостно на душе, и Юрий Иванович посмотрел на Юру.