Страница 64 из 80
— Четверка! — Генка счастливо улыбался. — Поплыл на «военном коммунизме», продразверстке, продналоге. Спасибо, Владька помог.
Соученицы дружно склонились над тетрадками, зашелестели страницами — вычеркивали билет Сазонова.
— Ген, Ген, а что там Бодрову досталось? Он Грозного сейчас зубрил, — Лидка теребила его за куртку, пританцовывала, заглядывала умоляюще в лицо.
— Не знаю, — пренебрежительно отмахнулся Сазонов. — Строчит что-то. На то он и Бодрый, — в голосе его звучала явная насмешка.
— Не Бодрый, а Тартюф, — пискнула та самая Надя, что станет хорошим врачом.
«Ах ты, серая мышка, не ожидал от тебя!» — Юрий Иванович обиделся. В девятом классе, когда Юра сыграл в сцене из Мольера, это прозвище чуть-чуть не прилипло к нему, но, слава богу, к десятому классу забылось. Оказывается, нет. И, судя по реакции, вернее по отсутствию ее, было привычным, устойчивым. Это поразило Юрия Ивановича: он полагал, что одноклассники если и не любят его, то уж уважают-то наверняка. И особенно покоробил тон Генки — все-таки Юра считал Сазонова своим другом: сидели с первого класса за одной партой. Но вместе с досадой, удивлением почувствовал Юрий Иванович и неловкость — словно подслушивает перед закрытой дверью, как судачат о нем.
— Лида, скажешь Бодрову, что я жду его во дворе, — он сполз с подоконника, одернул вздыбившийся на животе пиджак.
— А как сказать? Кто ждет? — девушка, удивившись, наверно, что бородатый толстяк знает ее имя, часто-часто заморгала.
— Кузен Тартюфа, — ответил Юрий Иванович и отошел, чувствуя, как буравят затылок десятка два глаз. Остановился. Повернулся вполоборота. — И Борзенкову передай, что я его жду. Обязательно передай!
Он вышел на заднее крыльцо, секунду поразмышлял и направился к стадиону — увидел Синуса, который наблюдал, как Саид размечает толченой известью баскетбольную площадку. После Синуса Саид был самым любимым учителем Юры. Юрий Иванович помнит, сколько старания приложил, чтобы завоевать доброе слово физрука, до изнеможения выкладываясь на тренировках. Но все зря: Саид держался с ним холодно, не шутил, как с другими, разговаривал официально-требовательно и имел вид, будто ждет от Бодрова каверзы или пакости. «А ведь ставил меня на самые трудные этапы в эстафетах, — удивившись, что все еще гордится этим, подумал Юрий Иванович. — Знал, что Бодров не допустит, чтобы кто-то оказался впереди, поэтому загонит себя до разрыва сердца, упадет трупом после дистанции, но придет первым».
— Здравствуйте, — Юрий Иванович постарался, чтобы тон был непринужденный, однако голос все-таки дрогнул: странно видеть такими молодыми, такими обыкновенными учителей, которые раньше казались людьми особенными, исключительными. Когда-то трепетал перед ними, безоговорочно признавал их опытность, мудрость, радовался, если похвалят, гордился, если отметят, а сейчас — стоят, кхе-кхе, парнишки, один в синем пиджаке, второй в тренировочном костюме, и никакой-то значительности, загадочности в них нет.
Учителя повернулись, глянули коротко и внимательно, как смотрят на незнакомого, поздоровались и опять принялись вспоминать о каких-то соревнованиях. Юрий Иванович вздрогнул, потому что услышал свою фамилию. Синус упрекнул Саида, что зря-де он не поставил Бодрова на третий этап, а Саид раздраженно ответил, что Бодрова можно ставить лишь с равными, а лучше, если соперники слабей — это очень удивило Юрия Ивановича, — потому что Бодров, почувствовав, что проигрывает, может выкинуть какой-нибудь фокус: притвориться, например, что растянул связки и сойти с дистанции. Помнишь, был такой случай во время кросса, когда он вернулся на старт? А предновогодняя лыжная гонка, когда он нарочно сломал крепление?
Переговаривались учителя вяло, с паузами, обсуждали соревнование, видно, не раз, поэтому Синус особенно и не настаивал. Саид особенно и не доказывал. Юрий Иванович догадался, что речь идет об эстафете на приз районной газеты, но соревнований пятьдесят седьмого года не вспомнил — школа всегда занимала первые места; не вспомнил и кросс — наверно, тогда действительно подвернул ногу, а вот случай с креплением не забыл: что было, то было.
Он достал сигареты, закурил. На щелчок зажигалки физрук повернул голову, недовольно смерил Юрия Ивановича взглядом и, опять отвернувшись, захлопал в ладоши. Двое мальчишек, щедро сыпавших известку на боковую линию, подняли головы.
— Кончай, ребятки. Нам еще для волейбольной оставить надо, — Саид подхватил ведро и, по-боксерски пошевеливая плечами, направился к соседней площадке.
Синус пошел к школе, но Юрий Иванович заступил ему дорогу.
— Простите, Евгений Петрович. Можно вас на минутку?
Тот остановился, посмотрел вопросительно.
Юрий Иванович стыдливо, точно школьник, спрятал сигарету в рукав, переступил с ноги на ногу. Он все время помнил, что Синус умрет в учительской, и ему было жалко его, и хотелось сейчас, в последнюю, быть может, встречу сказать, как он,Бодров, уважает Евгения Петровича, как дорожил его мнением, как страшно сожалеет, что частенько поступал и говорил так, что ему, учителю и просто порядочному человеку, становилось неловко. Извиниться за себя молодого, за свой максимализм и нередкое двуличие хотел Юрий Иванович, но как это сделать, не знал, да и не решился бы — надо ведь тогда открыться. И он с вымученной улыбкой сказал, неожиданно для себя:
— Вот вы в разговоре упомянули Бодрова. Он что: плохой человек?
— Отчего же. Вовсе нет... — Синус слегка пожал плечами. Подумал. Спросил, ясно и спокойно глядя на собеседника: — Вы, очевидно, его родственник?
Юрий Иванович помялся, глубоко затянулся сигаретным дымом.
— Да... некоторым образом.
— В таком случае вы должны Юрия знать лучше, чем я, — сухо заметил Евгений Петрович и, видимо, почувствовав эту сухость, добавил мягче: — Бодров — умный, способный, незаурядный даже в некотором смысле, но... Что с вами? — удивился он.
Юрий Иванович, вжав голову в плечи, смотрел за его спину. Заулыбался, схватил бесцеремонно учителя за плечи, развернул его. Спросил отрывисто:
— Это Владька идет? — опомнился, убрал руки. — Простите, ради бога... Это ведь Борзенков?
— Да, — Евгений Петрович одернул рукав пиджака. Дрогнул ноздрями, принюхался, и его кофейные, всегда невозмутимые глаза расширились от возмущения. — Вы пьяны?!
— Какой там пьян. Всего две рюмочки принял сегодня утром много лет назад, то есть много лет вперед, — бормотал Юрий Иванович, не отрывая взгляда от Владьки. — Вы говорите, Бодров — умный, способный. Ерунда! Вот кто умный, незаурядный. Талант, даже — гений! Сейчас я с ним поговорю, — пообещал серьезно, но, заметив, как встревожился, посуровел учитель, засмеялся. — Да не пугайтесь вы, Евгений Петрович, ничего страшного. Просто передам привет от одного... академика. — Сделал шаг в сторону, замахал рукой: — Владик! Борзенков! Иди сюда!
Тоненький, сутуловатый Владька, давно уже топтавшийся около угла школы, неуверенно подошел. Поздоровался. Посмотрел растерянно на незнакомца, вопросительно — на Синуса. Тот поинтересовался, как Борзенков сдал экзамен, поздравил с пятеркой и с тревогой взглянул на Юрия Ивановича.
— Да, простите, — опомнился тот. Огладил ладонью бороду. — Извините, Евгений Петрович, нам надо побеседовать наедине. Можно? — голос был просящий, виноватый. — Я очень хотел бы еще с вами поговорить, но не сейчас, позже. Если не возражаете. Хорошо?
— Пожалуйста. Хотя... — Синус с сомнением вытянул трубочкой губы. Посмотрел твердо в глаза. — Странный вы какой-то.
— А-а, нет, что вы, — Юрий Иванович догадался, что учитель принял его за сумасшедшего и боится оставлять ученика одного. — Не беспокойтесь. Я вам потом все объясню. Дело в том, что я приехал издалека, у меня мало времени, а мне надо обязательно поговорить вот... с Борзенковым, — положил руку на плечо Владьки. — Это очень важно для него. Связано с его будущим. Честное слово, ничего такого, о чем вы подумали... Ты куда собираешься поступать? — он пытливо заглянул в глаза юноше.