Страница 39 из 80
— Ладно, переодеться надо, а то и насморк можно заработать, — сказал Виктор, нагнулся над печкой и отжал свои длинные волосы.
Они задули свечи, отключили лампочку, чтобы дать переодеться Надюхе, а сами сидели и чесали языки в темноте:
— А у Семена фляжка со спиртом есть...
— У тебя борзометр, что борзость меряет, не зашкаливает? Знаешь же, что бывает хуже...
— Что может быть хуже? — лязгая зубами, спросил Сашка. Его опять начало знобить.
— Много чего... Не дай бог, конечно... Вот сейчас Надя переоденется... А, ты уже все? Тогда зажигаем иллюминацию, завариваем чай, и я могу рассказать — когда бывает худо. Саша, займись чайником, только не давай воде много кипеть — все витамины выкипят... — Семен вдруг сделался непривычно разговорчивым.
Виктор включил приемник, чтобы не так было слышно дождевой дробот, и теперь сидел, крутил настройку:
— Что поймать? «Камчатку-метео»?
— Поймай мне Аллу Пугачеву. «Держи меня, соломинка, держи...»
Витька засмеялся и настроился на «Маяк».
— ...ветер до тридцати метров в секунду, порывами — до сорока. Сильный дождь, — говорил диктор доброжелательным голосом.
— Вот, как по теме, — засмеялся Семен. — Мы однажды тоже сидели в общаге — это на втором курсе было, — до стипендии три дня, денег, естественно, нуль. И кто-то попросил меня: вруби радио, может, музыка там сейчас, веселее жить будет. Я включил на секунду — не музыка, выключил. А там, видимо, радиоспектакль шел, и за эту секунду радио сказало: «Денег нет!» — таким ба-а-сом. Мы полчаса сидели, хохотали — тоже как по теме было...
— Да что за дурацкий край! В июне — снег, в июле — дождь ледяной, — крикнул Сашка, словно стараясь заглушить и плеск дождя, и грозный рокот реки.
Парни переглянулись, пожали плечами.
Дождь хлестал всю ночь. К утру ветер стих, и с неба сыпалась только частая морось, но и она скоро исчезла. Они выспались в эту ночь вволю и когда проснулись — сразу, одновременно, словно их разбудили чьи-то шаги или далекий выстрел, — то в палатке было тихо, светло и жарко. Перед входом поскуливал Рыжий, звал людей. Семен сбросил со спальника ватную куртку — вот запаковался! — и, как был в трусах, полез наружу.
— Рыжий, уйди, морда мокрая... — послышался его голос снаружи. — Ого-го! — Тишина-то какая... Ишь, листву на ольхаче посрывало... А берег... Мужики, метра два берега смыло. Еще два таких циклона, и мы уплывем. Ну, вставайте! Сивучи ленивые, посмотрите, как речку перебаламутило!
Долина реки заметно изменилась. Отмытая дождем до акварельной свежести, расчесанная ветром, она выглядела опрятно. Только палатка, поставленная по-штормовому, сломанная антенна и разбросанные, зацепившиеся за кусты вещи, какие выдуло ночью из палатки, портили картину. Одевшись, на свет божий вылезли остальные.
— Саня, вырубишь новые колья, поставите с Виктором палатку по-человечески. И приберите барахло. Витя, потом займись антенной, может, вечером выйдем на вечернюю связь. Я займусь аппаратурой.
Для начала Семен вытащил все панели из станции, повесил на солнышке сушиться. Потом перетаскал на место все батареи и аккумуляторы, которыми прижимали завернутый полог. Посмотрел магнитометры — в ямах было сухо: фанера, укрытая полиэтиленом, прижатая кусками дерна, воду к приборам не пустила. Тогда он решил пройти по проводам: проверить, может, где ветром подняло, электроды водой вымыло... Но не успел отойти на полсотню шагов, как у него под ногами взорвался выводок куропаток. Семен вздрогнул, засмеялся. Он вернулся, вытащил из-под спальника ружье, сунул в карман горсть патронов, потом подумал и взял рюкзак.
— После такой ночки грех не прогуляться, — сказал он примирительно. — Надя, если я задержусь, через час поставишь панели на место, подключи и проверь станцию. А я куропаток посмотрю.
Семен решил выйти на тундру по ручью, что был отмечен в полевом журнале как безымянный. Мокнуть в высокой траве и вправду не хотелось.
Понапетлял этот ручей за свою короткую жизнь, понапутал, непутевый... По берегам он зарос высокой травой, ну да ее все равно было меньше, чем в зарослях ольхача, ишь — вымахала трава за месяц, торопится прожить свой короткий век...
Семен все-таки промочил рукава, пока пробирался сквозь заросли, вышел на берег ручья, снял с плеча ружье, смахнул со стволов маслянисто-отдельные капли воды, протер ореховое ложе подолом рубахи... Осмотрелся.
Здесь было тепло и тихо. Солнечный свет, пробившись сквозь плотную траву, ложился на землю ясно ощутимыми горячими пятнами. Семен ступил в воду. Она сжала сапоги, холодом охватило ноги. Течения почти нет. Ливневая вода уже схлынула, и только по ямам сохранилась глубина, а на перекатах уже и камни пообсохли... Надо было пройти по ручью метров триста, и он выведет на чистую тундру; это оттуда было слышно, как веселятся куропатки. Он пошел вверх по ручью и почти сразу же услышал сильный всплеск — за поворотом, почти рядом. Семен замер, и тут же плеск повторился, и даже показалось, что кто-то хрипло выдохнул... Медведь? Семен беззвучно переломил «тулку», перезарядил стволы картечью, и затвор масляно чмокнул, взводя пружины для двойного удара. Медленно, ступая с пятки на носок, он двинулся вдоль ручья. За крутым поворотом, закрытым от глаз высокой травой, было тихо.
Сдерживая дыхание, прижался к высокому берегу и медленно-медленно заглянул за поворот. Медведя не было. «Да что за черт?! Он что — растворился? Не мог же он уйти совсем без треска и шороха...» Семен вышел на середину ручья, уже не прячась, и тут резкий плеск раздался почти под ногами, и сердце сорвалось, бухнуло размашистыми ударами. Тьфу ты, дьявол! Метрах в трех, в пересыхающей луже, где и воды-то было на ладонь, лежала крупная рыбина.
Семен подошел, носком сапога опрокинул ее на бок, и она покорно вытянулась, замерла, только жаберные крышки шевелились часто-часто. «Кижуч, — подумал Семен. — Да как же тебя сюда занесло, бедолагу?»
Семен нагнулся, подхватил кижуча под жабры, приподнял на вытянутой руке, отстраняясь от бьющегося хвоста. Пальцами он почувствовал песок под жабрами, и сразу все стало ясно...
Ночью, когда рушились в речку Радугу куски берега, подмытые обвальным дождем, когда с гор по ручьям летела взбаламученная вода, когда набухли черной водой сухие речки с песчаными руслами — понесло в речку всю эту грязь и песок, сорванную листву и коряги. И рыба, которая уже пошла на нерест живой плотной массой, начала задыхаться. Вспененная, слепая вода царапала взвешенным песком неподвижные рыбьи глаза, забивала жабры, обдирала кожу, разукрашенную красными пятнами брачного наряда... И тогда нерестовый вал смешался, рассыпался, и рыба начала уходить по притокам речки Радуги, по этим спокойным тундровым ручьям.
Но прошумел дождь, схлынула вода, оставив в ловушках измученных кижучей. И хоть кто-то из них успел скатиться в нерестовую реку, но многие остались в ямах. И остались бы они там — покорные и беспонятливые — на хриплую, каркающую радость воронья, на корм медведям. Остались бы, случись это в другое время, с другой рыбой. Но эта...
Властный закон нереста гнал ее к истокам реки, уже наступило время продолжения рода своего! И тут уж хоть как, хоть на брюхе ползком, обдирая до костей истерзанные плавники, хоть прыжком из ямы, чтобы потом долго биться на песке пересохшего русла, часто хлопая жаберными крышками, разевая пасть с остренькими зубками... хоть ползти по мелкой луже, падая время от времени на бок, чтобы хоть как-то смочить тепленькой водичкой пересыхающие жабры, но — ползти, ползти, ползти-и-и... Назад в реку, напичканную песком и всякой дрянью, но до-пол-зти!
А потом — одним отметать икру, другим — полить ее молоками, и — умереть. Ни одна из этих рыбин не выживет. Все уснут. И те, кто застрял в ручьях и не сможет отнереститься, и те, кто пробивается сейчас сквозь страшную, бурлящую воду к верховьям. Потом река смоет их тела.
Семен тихо вздохнул и занялся кижучем. Это был крупный самец весом килограммов на восемь, уже порядком избитый о камни. Когда-то красные перья плавников были сорваны, источены песком, ободрана шкура на брюхе. И белая полоска молок тянулась за ним, умирающим. Но мясо было еще красным, не лощавым. На жареху он годился.