Страница 65 из 66
наказания в течение часа в полдень. Однако среди толпы было несколько
человек, обреченных нести наказание в течение всей жизни; у некоторых были
обрублены уши, как у щенков, у других на щеках были выжжены начальные буквы
слов, обозначавших их преступления; одному вырвали и прижгли ноздри, другому
надели на шею веревку с петлей и запретили снимать ее или прятать под
одеждой. Мне кажется, ему мучительно хотелось прикрепить другой конец
веревки к подходящей перекладине или суку. Там находилась и молодая женщина, довольно красивая, осужденная носить на груди платья букву П на глазах всего
света и собственных детей. И даже ее дети знали, что обозначает эта буква.
Выставляя напоказ свой позор, несчастное, доведенное до отчаяния создание
вырезало роковой знак из красной материи и пришило его золотыми нитками, по
возможности изящнее, к платью, так что можно было подумать, что буква П
означает “Прелестная” или что-нибудь в этом роде, но никак не
“Прелюбодейка”.
Пусть читатель на основании этих свидетельств испорченности не делает
вывода, что времена пуритан были более порочны, чем наше время, поскольку
сейчас, пройдя по тем же улицам, которые описаны в этом очерке, мы ни на
одном мужчине или женщине не найдем никаких знаков бесчестья. Правилом наших
предков было выискивать даже самые тайные прегрешения и выставлять их на
посрамление с полным беспристрастием, при ярком солнечном свете. Если бы
таковы же были обычаи и ныне, быть может, у нас нашлись бы материалы для не
менее пикантного очерка, нежели изложенный выше.
За исключением преступников, описанных нами, и больных или немощных, все мужское население города в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет
можно было видеть в рядах ополченцев. Несколько исполненных достоинства и
величественных индейцев во всем их первобытном великолепии стояли и
внимательно глядели на зрелище. Их стрелы с кремневыми наконечниками
казались детским оружием в сравнении с мушкетами пуритан. Они должны были с
безобидным треском отскакивать от стальных шлемов и кованого железа
нагрудников, которыми, как стенами крепости, был защищен каждый солдат.
Доблестный Джон Эндикотт с гордостью оглядел своих стойких последователей и
приготовился приступить к воинским трудам.
- Ну, мои смельчаки, - воскликнул он, вытаскивая свой меч, - покажем
этим несчастным язычникам, что мы умеем обращаться с оружием, как это
подобает сильным людям! Счастье их, если они не заставят нас доказать им это
на деле!
Закованная в латы рота выровняла строй, и каждый из солдат приставил
тяжелый приклад своего мушкета к левой ноге, ожидая в этом положении
приказаний капитана. Но когда Эндикотт окинул взглядом весь строй, он увидел
невдалеке некую личность, с которой ему надлежало переговорить. Это был
пожилой джентльмен в черном плаще; две белые полоски спускались у него с
воротника; на нем была высокая шляпа, под которой виднелась бархатная
шапочка, - таково было одеяние пуританского священника. Это почтенное лицо
опиралось на палку, которую, казалось, только что срезали в лесу, а башмаки
его были в грязи, как будто он шел пешком через дикие болота. Видом своим он
в точности походил на пилигрима, но при этом держался с апостольским
достоинством. Как раз в тот момент, когда Эндикотт увидел его, он отложил в
сторону свою палку и нагнулся, чтобы напиться из журчащего родника, выбивавшегося на солнечный свет примерно в двух десятках ярдов от угла
молитвенного дома. Однако, прежде чем напиться, этот достойный человек в
знак благодарности поднял глаза к небу, а затем, придерживая одной рукой
седую бороду, зачерпнул этого простого питья ладонью другой руки.
- Эй, почтенный мистер Уильямс! - крикнул Эндикотт. - Приветствуем твое
возвращение в наш мирный город. Как поживает наш достойный губернатор
Уинтроп? Какие новости из Бостона?
- Губернатор в добром здравии, уважаемый сэр, - отвечал Роджер Уильямс, подбирая свою палку и подходя ближе. - А что касается новостей, то вот
письмо, которое мне вручил его превосходительство, узнав, что я сегодня
отправляюсь сюда. Вероятно, в нем содержатся весьма важные известия, ибо
вчера пришел корабль из Англии.
Мистер Уильямс, салемский священник, личность, разумеется, известная
всем зрителям, подошел теперь к месту, где под знаменем своей роты стоял
Эндикотт, и вручил ему послание губернатора. На широкой печати был оттиснут
герб Уинтропа. Эндикотт поспешно развернул письмо и начал читать, и когда он
дошел до конца страницы, его мужественное лицо исказилось от гнева. Кровь
бросилась ему в лицо, так что казалось, оно пылает от внутреннего жара.
Никого бы не удивило, если бы и нагрудник его кирасы раскалился докрасна от
пламени гнева, бушевавшего в груди, которую он прикрывал. Дочитав до конца, он яростно потряс зажатым в руке письмом, так что оно зашуршало столь же
громко, как знамя над его головой.
- О скверных делах тут пишут, мистер Уильямс, - сказал он. - Хуже этого
в Новой Англии еще никогда не бывало. Ты, конечно, знаешь содержание письма?
- Да, разумеется, - отвечал Роджер Уильямс, - ибо губернатор
советовался по этому делу с моими собратьями из духовных лиц в Бостоне, и о
моем мнении тоже спрашивали. И его превосходительство поручил мне просить
тебя от его имени не разглашать эту новость сразу, чтобы не вызвать
возмущения в народе и не дать тем самым королю и архиепископу предлога
выступить против нас.
- Губернатор - мудрый человек, мудрый и притом мягкий и умеренный, -
сказал Эндикотт, мрачно стискивая зубы. - Однако я должен действовать по
собственному разумению. В Новой Англии нет такого мужчины, женщины или
ребенка, которых эта новость не касалась бы самым живейшим образом, и если
голос Эндикотта будет достаточно громким, его услышат мужчины, женщины и
дети. Солдаты, построиться в каре! Эй, добрые люди! Тут есть новость для
всех вас.
Солдаты окружили своего капитана, а он и Роджер Уильямс стояли вместе
под знаменем красного креста, в то время как женщины и старики
проталкивались вперед, а матери поднимали своих детей, чтобы те видели лицо
Эндикотта. Несколько ударов в барабан дали сигнал к молчанию и всеобщему
вниманию.
- Товарищи по оружию, товарищи по изгнанию! - начал Эндикотт, стараясь
сдержать охватившее его волнение. - Во имя чего покинули мы свою родину? Во
имя чего, спрашиваю я, покинули мы зеленые и плодородные поля, дома или, быть может, старые седые храмины, где мы родились и воспитывались, кладбища, где погребены наши предки? Во имя чего прибыли мы сюда и воздвигли наши
собственные надгробные плиты в этих необитаемых местах? Страшен этот край.
Волки и медведи подходят к нашим жилищам на расстояние человеческого голоса.
Туземец подстерегает нас в мрачной тени леса. Упрямые корни деревьев ломают
наши плуги, когда мы пашем землю. Дети наши плачут, прося хлеба, и мы
вынуждены возделывать прибрежные пески, чтобы накормить их. Во имя чего, снова спрошу я вас, разыскали мы эту страну с неблагодарной, бедной почвой и
неприветливым небом? Разве не во имя того, чтобы пользоваться нашими
гражданскими правами? Разве не во имя права свободно служить господу так, как нам велит наша совесть?
- Ты называешь это свободой совести? - прервал его голос со ступенек
молитвенного дома.
Это был голос “самовольного проповедника”. Печальная и спокойная
усмешка мелькнула на кротком лице Роджера Уильямса, но Эндикотт, возбужденный всеми событиями этого дня, с яростью взмахнул мечом в сторону
преступника, - у такого человека, как он, подобный жест выглядел весьма