Страница 47 из 66
белом платье. Пребывание Элис Вейн в этой зале в подобный час могло бы
показаться неуместным; но что-то в ее по-детски своевольной натуре, не
стеснявшейся никакими правилами, заставляло снисходительно относиться к ее
причудам, и потому присутствие девушки не удивило тех немногих, кто заметил
ее. Между тем председатель городской управы продолжал свою пространную речь, в которой он заявлял губернатору торжественный протест против ввода в город
британских войск.
- И если ваша милость, - заключил этот во всех отношениях достойный, но
слегка прозаически настроенный джентльмен, - не придумает ничего лучшего, как отдать наш мирный городок на разграбление всем этим рубакам и
головорезам, мы снимаем с себя ответственность. Подумайте, сэр, пока еще не
поздно: ведь пролейся в городе хоть одна капля крови, она навеки запятнает
честное имя вашей милости. Вы сами, сэр, своим искусным пером увековечили в
назидание потомкам подвиги наших прадедов; тем паче следует позаботиться о
том, чтобы собственные ваши деяния, деяния верного патриота и справедливого
правителя, нашли заслуженное упоминание в истории.
- Мой добрый сэр, - отвечал Хатчинсон, с трудом маскируя свое
нетерпение под светской любезностью, - я отнюдь не чужд естественного
желания оставить по себе достойную память в анналах истории; но именно
потому я не нахожу лучшего выхода, как противодействие временной вспышке
бунтарского духа, который, не во гнев вам будь сказано, обуял даже людей
преклонного возраста. Не хотите ли вы, чтобы я сидел сложа руки и дожидался, пока разбушевавшаяся толпа разграбит резиденцию королевских губернаторов так
же, как разграбили мой собственный дом? Поверьте мне, сэр, - придет час, и
вы рады будете найти защиту под знаменем короля, под тем самым знаменем, вид
которого сейчас внушает вам такое отвращение.
- Совершенно справедливо, - сказал британский майор, нетерпеливо
ожидавший распоряжений губернатора. - Здешние политики-горлодеры заварили
тут дьявольскую кашу, а теперь и сами не рады. Но мы изгоним отсюда дух
дьявола, во имя бога и короля!
- Поведешься с дьяволом - берегись его когтей! - возразил комендант
Уильямского форта, задетый за живое оскорбительными словами англичанина.
- С вашего милостивого позволения, сэр, - произнес почтенный
председатель управы, - не поминайте дьявола всуе. Мы станем бороться с
угнетателем постом и молитвой, как боролись бы наши отцы и деды, и, как они, покоримся судьбе, которую ниспошлет нам всеблагое провидение - но, конечно, не раньше, чем мы приложим все усилия, чтобы изменить ее.
- Вот тут-то дьявол и покажет свои когти! - пробормотал Хатчинсон, хорошо знавший, что такое пуританская покорность. - С этим медлить нельзя.
Когда на каждом перекрестке поставят часового, а перед ратушей выстроится
караул гвардейцев, - только тогда человек, преданный своему королю, сможет
решиться выйти из дому. Что мне вой мятежной толпы здесь, на этой далекой
окраине империи! Я знаю одно: мой господин - король, мое отечество -
Британия! Опираясь на силу королевского оружия, я наступлю ногой на весь
этот жалкий сброд и не убоюсь его!
Он схватил перо и уже собирался скрепить своею подписью лежавший на
столе документ, как вдруг комендант Уильямского форта опустил руку ему на
плечо. Этот вольный жест, столь не вязавшийся с церемонным почтением, которое в те времена было принято оказывать высокопоставленным особам, поверг в изумление присутствующих, и более всех самого губернатора. В
негодовании вскинув голову, он увидел, что его юный родственник указывает
рукою на противоположную стену. Хатчинсон перевел туда свой взгляд - и
увидел то, чего никто до сих пор не заметил: таинственный портрет был весь
закутан черным шелковым покрывалом. Ему тотчас припомнились события
минувшего дня; охваченный странным смятением, он почувствовал, что ко всему
этому каким-то образом причастна его племянница, и громко позвал ее: - Элис! Подойди сюда, Элис!
Едва эти слова успели слететь с его губ, как Элис Вейн бесшумно
скользнула прочь от окна и, заслонив глаза одной рукой, другою отдернула
черное покрывало, окутывавшее портрет. Раздался общий возглас изумления; но
в голосе губернатора послышался смертельный ужас.
- Клянусь небом, - прошептал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к
окружающим, - если бы призрак Эдуарда Рэндолфа явился к нам прямо оттуда, где его душа расплачивается за земные прегрешения, - и тогда все ужасы ада
не смогли бы явственнее отобразиться на его лице!
- Провидение, - торжественно произнес старый председатель управы, - с
благою целью рассеяло туман времени, столько лет скрывавший этот чудовищный
лик. Ни единой живой душе не дано было узреть того, что ныне видим мы!
В старинных рамах, еще недавно заключавших только черную пустоту, теперь возникло изображение, необычайно рельефное, несмотря на темный
колорит. Это был поясной портрет бородатого мужчины, одетого в бархатный, расшитый по старинному обычаю наряд с широким стоячим воротником; на нем
была широкополая шляпа, затенявшая лоб. Глаза из-под полей шляпы сверкали
необычайным блеском и создавали впечатление живого человеческого взгляда.
Вся его фигура резко контрастировала с фоном картины, она словно вырывалась
из рам, и похоже было, что кто-то глядит со стеньг на собравшихся в зале
людей, скованных ужасом. Лицо на портрете, если только можно словами
передать его выражение, было лицом человека, уличенного в каком-то позорном
преступлении и преданного на поругание огромной безжалостной толпе, глумящейся над ним и изливающей на него свою ненависть и презрение. Дерзкий
вызов словно боролся в нем с подавляющим сознанием собственной низости - и
последнее одержало верх. Терзания души отразились на его лице, как в
зеркале. Казалось, будто за те несчетные годы, пока картина была скрыта от
людского взора, краски ее продолжали сгущаться, изображение становилось все
более мрачным - и наконец теперь оно вспыхнуло новым, зловещим огнем. Таков
был портрет Эдуарда Рэндолфа, на котором, если верить жестокому преданию, запечатлелся тот миг, когда несчастный познал всю тяжесть народного
проклятия.
- О, какое ужасное лицо - оно сведет меня с ума! - пробормотал
Хатчинсон, словно завороженный этим зрелищем.
- Смотрите же! - шепнула Элис. - Он захотел посягнуть на права народа.
Пусть кара, которая его постигла, послужит вам предупреждением - и да
охранит вас небо от подобного шага!
Губернатор тщетно пытался совладать с дрожью; но, призвав на помощь всю
силу воли - эта черта характера была ему не слишком свойственна, - он
стряхнул с себя оцепенение, в которое его поверг вид Эдуарда Рэндолфа.
- Безумная девчонка! - воскликнул он с горьким смехом, повернувшись к
Элис. - Ты пустила в ход свое искусство с беззастенчивостью, достойной твоих
учителей-итальянцев; ты достигла пошлого театрального эффекта - не думаешь
ли ты, что с помощью таких жалких ухищрений можно изменять волю правителей и
вмешиваться в судьбы народов? Смотри же!
- Одумайтесь, ваша милость, - вмешался председатель управы, увидев, что
Хатчинсон опять схватился за перо, - ведь если какому-нибудь смертному
довелось получить предостережение от души, страждущей на том свете, то этот
смертный - вы!
- Ни слова! - гневно перебил его Хатчинсон. - Даже если бы этот кусок
холста закричал мне: “Остановись!” - я не переменил бы своего решения!
И, метнув полный презрения взгляд в сторону Эдуарда Рэндолфа (в
жестоких и измученных чертах которого, как почудилось всем в этот момент, изобразилась крайняя степень ужаса), он нацарапал на бумаге нетвердым