Страница 45 из 66
быть, так же хмуро глядело на обитателей Новой Англии колониальной поры, и
точно так же свистел в их ушах пронизывающий зимний ветер. Деревянный шпиль
Старой Южной церкви, как и прежде, уходил в темноту, теряясь между небом и
землею; и, приблизясь, я услышал бой церковных часов, которые твердили о
бренности земного существования стольким поколениям до меня, а теперь веско
и медленно повторили и мне свою извечную, столь часто оставляемую без
внимания проповедь. “Еще только семь часов, - подумал я. - Хорошо, если бы
рассказы моего старого приятеля помогли мне скоротать время до сна”.
Я вошел в узкие железные ворота и пересек закрытый двор, очертания
которого едва различались при слабом свете фонаря, подвешенного над парадным
крыльцом Губернаторского дома. Как я и ожидал, первый, кого я увидел, переступив порог, был мой добрый знакомый, хранитель преданий; он сидел
перед камином, в котором ярко пылал антрацит, и курил внушительных размеров
сигару, пуская огромные клубы дыма. Он приветствовал меня с нескрываемым
удовольствием: благодаря моему редкому дару терпеливого слушателя я
неизменно пользуюсь расположением пожилых дам и джентльменов, склонных к
пространным излияниям. Придвинув кресло ближе к огню, я попросил хозяина
приготовить нам два стакана крепкого пунша, каковой напиток и был
незамедлительно подан - почти кипящий, с ломтиком лимона на дне, с тонким
слоем темно-красного портвейна сверху, щедро сдобренный тертым мускатным
орехом. Мы чокнулись, и мой рассказчик наконец представился мне как мистер
Бела Тиффани; странное звучание этого имени пришлось мне по душе - в моем
представлении оно сообщало его облику и характеру нечто весьма своеобразное.
Горячий пунш, казалось, растопил его воспоминания - и полились повести, легенды, истории, связанные с именами знаменитых людей, давно умерших; некоторые из этих рассказов о былых временах и нравах были по-детски наивны, как колыбельная песенка, - иные же могли бы оказаться достойными внимания
ученого историка. Сильнее прочих поразила меня история таинственного черного
портрета, висевшего когда-то в Губернаторском доме, как раз над той
комнатой, где сидели теперь мы оба. Читатель едва ли отыщет в других
источниках более достоверную версию этой истории, чем та, которую я решаюсь
предложить его благосклонному вниманию, - хотя, без сомнения, мой рассказ
может показаться кое-кому чересчур романтическим и чуть ли не
сверхъестественным.
В одном из апартаментов Губернаторского дома на протяжении многих лет
находилась старинная картина; рамы ее казались вырезанными из черного
дерева, а краски так потемнели от времени, дыма и сырости, что на холсте
нельзя было различить даже самого слабого следа кисти художника. Годы
задернули картину непроницаемой завесой, и лишь полузабытые толки, предания
и домыслы могли бы подсказать, что было когда-то на ней изображено.
Губернаторы сменяли друг друга, а картина, словно в силу какой-то
неоспоримой привилегии, висела все там же, над камином; она продолжала
оставаться на прежнем месте и при губернаторе Хатчинсоне, который принял
управление провинцией после отъезда сэра Фрэнсиса Бернарда, переведенного в
Виргинию.
Однажды днем Хатчинсон сидел в своем парадном кресле, откинувшись на
его резную спинку и вперив задумчивый взор в черную пустоту картины. Между
тем время для такого бездеятельного созерцания было в высшей степени
неподходящее: события величайшей важности требовали от губернатора самых
быстрых решений, ибо не далее как час назад он получил известие о том, что в
Бостон прибыла флотилия английских кораблей, доставивших из Галифакса три
полка солдат для предупреждения беспорядков среди жителей. Войска ожидали
разрешения губернатора, чтобы занять форт Уильям, а затем и самый город.
Однако же вместо того, чтобы скрепить своею подписью официальный приказ, губернатор продолжал сидеть в кресле и так старательно изучал ровную черную
поверхность висевшей против него картины, что его странное поведение
привлекло внимание двух людей, находившихся в той же комнате. Один из них, молодой человек в кожаной военной форме, был дальний родственник
губернатора, капитан Фрэнсис Линколн, комендант Уильямского форта; другая, юная девушка, сидевшая на низкой скамеечке рядом с креслом Хатчинсона, была
его любимая племянница, Элис Вейн.
В облике этой девушки, бледной, одетой во все белое, чувствовалось
что-то воздушное; уроженка Новой Англии, она получила образование в Европе и
потому теперь казалась не просто гостьей из чужой страны, но почти существом
из иного мира. Много лет, до самой кончины ее отца, она прожила вместе с ним
в солнечной Италии и там приобрела живейшую склонность к изящным искусствам, особенно к скульптуре и живописи, - склонность, которую не часто можно было
удовлетворить в холодной и аскетической обстановке жилищ местной знати.
Говорили, что первые опыты ее кисти уже выказывали незаурядное дарование; но
суровая атмосфера Новой Англии неизбежно сковывала ей руку и отнимала краски
у многоцветной палитры ее воображения. Однако упорный взгляд губернатора, который, казалось, стремился пробиться сквозь туман долгих лет, окутывавший
картину, и открыть предмет, на ней изображенный, возбудил любопытство
молодой девушки.
- Известно ли кому-нибудь, милый дядюшка, - спросила она, - что это за
картина? Быть может, предстань она перед нашим взором в своем первозданном
виде, мы признали бы в ней шедевр великого художника - иначе отчего она
столько лет занимает такое почетное место?
Видя, что губернатор, против обыкновения, медлит с ответом (он всегда
бывал так внимателен к малейшим капризам и прихотям Элис, как если бы она
приходилась ему родной дочерью), молодой комендант Уильямского форта решился
прийти ему на помощь.
- Этот старинный холст, любезная кузина, - сказал он, - перешел в
Губернаторский дом по наследству и хранится здесь с незапамятных времен. Имя
художника мне неизвестно; но если верить хотя бы половине историй, что ходят
об этой картине, ни одному из величайших итальянских живописцев не удавалось
создать произведение столь прекрасное.
И капитан Линколн тут же рассказал несколько связанных с этой старинной
картиной преданий, которые, поскольку нельзя было воочию убедиться в их
неосновательности, сохранялись и передавались из уст в уста, подобно
народным поверьям. Одна из самых фантастических и в то же время самых
распространенных версий утверждала, что это подлинный и достоверный портрет
самого дьявола, каковой позировал для художника во время шабаша ведьм близ
Салема, и что необычайное, устрашающее сходство портрета с оригиналом было
впоследствии публично засвидетельствовано многими чародеями и ведьмами, судимыми по обвинению в колдовстве. Другая версия гласила, что за черной
поверхностью картины обитает некий дух, нечто вроде фамильного демона
Губернаторского дома, который уже не раз являлся королевским губернаторам в
годину каких-либо грозных бедствий. Например, губернатору Шерли этот
зловещий призрак показался за день до того, как армия генерала Эберкромби
потерпела позорное поражение у стен Тикондероги. Многим из слуг
Губернаторского дома неоднократно чудилось, будто чье-то мрачное лицо
выглядывает из черных рам: это случалось обычно на рассвете, в сумерках или
глубокой ночью, когда они ворошили тлеющие в камине угли; однако же, если
какой-нибудь из них отваживался поднести к портрету пылающую головешку, холст представлялся ему таким же непроницаемо черным, как всегда. Старейший
житель Бостона вспоминал, что его отец, при жизни которого на холсте еще