Страница 41 из 66
позабыть с его историческом прошлом, представляет собой обыкновенную
гостиницу, в каких любят проживать одинокие горожане и заезжие провинциалы
со старомодными привычками. Внутренние помещения, некогда, должно быть, просторные и величественные, теперь разгорожены на тесные каморки, в каждой
из которых с трудом помещаются узкая кровать, стул и туалетный столик. Но
вот главная лестница без преувеличения может быть названа образцом парадной
пышности. Расположена она посередине дома и широкими маршами, заканчивающимися каждый квадратной площадкой, восходит до самой башни. По
всей ее длине снизу доверху тянутся резные перила с балясинами самой
мудреной и причудливой формы; в нижних этажах перила свежевыкрашены, но чем
выше, тем они выглядят более запущенными. Не один губернатор прежних лет, в
высоких военных сапогах или шаркая мягкими туфлями подагрика, поднимался по
этим пологим ступеням на башню, откуда так хорошо можно было обозреть
столицу штата и все ее окрестности. Башня эта представляет собой
восьмигранник с несколькими окнами и дверью, выходящей на крышу. Отсюда, быть может, говорил я себе, Гэйдж наблюдал действия своих войск в день
злополучной победы при Банкер-хилле (если только одна из вершин тригорья не
мешала ему), а Хоу следил за приближением армии Вашингтона, шедшей на осаду
Бостона; впрочем, теперь перспективу со всех сторон загораживают выстроенные
за это время дома, и единственное, что еще видно из окон башни, - это
колокольня Старой Южной церкви, до которой, кажется, рукой подать. Спускаясь
сверху, я задержался, чтобы полюбоваться внушительными дубовыми стропилами, куда более массивными, чем те, на которых покоятся крыши современных домов; они напоминают костяк какого-то гигантского допотопного животного. Кладка
стен, возведенных из привозного голландского кирпича, и все балки сохраняют
свою прочность и поныне, но полы прогнили и внутренняя отделка настолько
разрушилась, что возникла мысль выпотрошить все здание и построить в старых
стенах совершенно новый дом. К числу прочих неудобств, о которых упоминал
мой проводник, относилось то обстоятельство, что при каждом неосторожном
шаге или движении в верхнем этаже на головы обитателей нижнего сыпалась с
потолка пыль веков.
Через широкую стеклянную дверь мы вышли на балкон, с которого некогда
представители королевской власти показывались, должно быть, верноподданному
населению, благосклонно кивая головой, когда народ бросал вверх шляпы и
кричал “ура”. В те дни фасад Губернаторского дома выходил прямо на улицу, и
все пространство, занятое теперь торговыми помещениями, равно как и нынешний
двор перед гостиницей, обнесено было кованой чугунной оградой, внутри
которой зеленел газон и росли тенистые деревья. Но теперь старинный
аристократический особняк прячет свое увядшее лицо за спиной современного
дома-выскочки; я заприметил в окнах этого дома хорошеньких швеек, которые, сочетая работу со смехом и болтовней, то и дело без всякой робости
поглядывали на балкон, где мы стояли. Спустившись вниз, мы снова вошли в
бар, и я увидел, что пожилой джентльмен, упомянутый выше, - тот, чье
причмокиванье так красноречиво свидетельствовало о достоинствах винного
погреба мистера Уэйта, - все еще сидит, развалясь, в своем кресле. Как
видно, он тут был если не постояльцем, то по крайней мере завсегдатаем, одним из тех, кто пользуется у хозяина кредитом, за кем закреплено обычаем
место у открытого окна летом и у камина - зимою. Предположив в нем человека
общительного, я обратился к нему с замечанием, рассчитанным на то, чтобы
побудить его пуститься в воспоминания о старине, если ему есть что
вспомнить; и, к моему удовольствию, оказалось, что почтенный джентльмен в
самом деле знает немало любопытных историй, связанных с Губернаторским
домом, - историй, в которых переплелись быль и легенда. Из всего, что я от
него услышал, меня особенно заинтересовало содержание нижеследующего
рассказа. По словам моего собеседника, рассказ этот дошел до него от
человека, отец которого сам был очевидцем событий. Едва ли можно
сомневаться, что с течением времени и с каждым новым пересказом к истинной
сути дела прибавлялось кое-что новое, а потому, не будучи убежден в
достоверной точности слышанного, я не счел зазорным внести и от себя
кое-какие изменения на пользу и к удовольствию моих читателей.
Уже в последние дни осады Бостона на одном из празднеств в
Губернаторском доме случилось странное происшествие, которому так и не
удалось подыскать разумное объяснение. Офицеры британской армии и те из
окрестных помещиков, которые остались верны короне и теперь собрались в
Бостоне, были приглашены на бал-маскарад - чем грозней становилась опасность
и чем безнадежней казалось положение осажденного города, тем больше
заботился сэр Уильям Хоу о том, чтобы прятать уныние и тревогу под личиной
показного веселья. И никогда еще, если верить старейшим из тех, кто
составлял избранный круг местного общества, стены Губернаторского дома не
видели столь пышного и нарядного зрелища, как в этот вечер. По ярко
освещенным залам двигались фигуры, которые словно бы сошли с потемневших от
времени полотен старинной портретной галереи, или спорхнули с волшебных
страниц рыцарского романа, или, наконец, не переменив костюма, явились сюда
прямо с подмостков какого-нибудь лондонского театра. Закованные в сталь
рыцари Вильгельма Завоевателя, бородатые елизаветинские вельможи и
придворные дамы той же поры в высоких гофрированных воротниках сталкивались
в толпе с комедийными персонажами, такими, как шут в пестром наряде и
колпаке с бубенчиками, Фальстаф, почти такой же уморительный, как его
прототип, или Дон-Кихот с шестом вместо копья и с крышкой от кастрюли вместо
щита.
Но наибольшее веселье царило вокруг одной группы мужчин в нелепейшем
военном обмундировании, словно составленном из обносков, купленных на
толкучем рынке или подобранных где-нибудь на свалке, куда выбрасывали свое
тряпье и французские и английские солдаты. Отдельные части этого
обмундирования, должно быть, помнили еще осаду Луисберга, а все наименее
старомодное по покрою относилось ко временам победы генерала Вулфа и, верно, тогда же было обращено в лохмотья вражескими пулями, саблями и штыками. Один
из этих доблестных воинов, худой, нескладный верзила, размахивавший ржавой
саблей невероятной длины, должен был изображать не кого иного, как генерала
Джорджа Вашингтона; прочие такие же чучела разыгрывали роли других
полководцев американской армии: Гейтса, Ли, Путнэма, Скайлера, Уорда и Хита.
Между мятежными генералами и главнокомандующим английском армией тут же
состоялись переговоры в ироикомическом духе, вызвавшие дружный хохот
присутствующих, причем громче всех смеялись местные лоялисты.
Только один из гостей, державшийся в стороне, смотрел на эти кривлянья
сурово и в то же время презрительно, сдвинув брови и горько усмехаясь. Это
был человек преклонных лет, некогда занимавший в колониях высокое положение
и пользовавшийся доброй славой, а в молодости отличавшийся и боевыми
подвигами. Многие удивлялись тому, что полковник Джолиф, убежденный виг -
хоть годы и не позволяли ему теперь принимать деятельное участие в борьбе, -
остался в Бостоне во время осады, и в особенности тому, что он открыто
показывается в резиденции сэра Уильяма Хоу. Но как бы то ни было, он туда
пришел вместе с хорошенькой внучкой, повисшей у него на руке, и средь общего
шума и ликования его суровая старческая фигура казалась наиболее точно
выдержанным образом этого маскарада, настолько полно она олицетворяла