Игорь Святославич

— Оставь нас, Агунда, — властно сказал Узур.

Рабыня повиновалась, но, уходя, демонстративно набросила на себя не свой халат, а плащ Игоря, тем самым говоря, что непременно вернется сюда. В больших, чуть удлиненных к вискам карих глазах Агунды не было робости перед Узуром. Наоборот, в ее смелом взгляде можно было прочесть об одолжении, какое она ему оказывает.

Игорь в простой посконной рубахе лениво листал Евангелие, но тотчас же отложил его, едва появился побратим.

— С чем пожаловал, друже? — спросил Игорь по-половецки.

— С плохими вестями, князь, — ответил Узур, усаживаясь на ковре. — Разбили ханов в Посемье твои соплеменники. Гза сына потерял. Копти — брата.

— Это вести добрые для меня, — усмехнулся Игорь. — Посемье — это моя вотчина.

— Вотчина твоя там, княже, а ты здесь, — заметил Узур. — Вернутся ханы, на тебя гнев свой обратят. Кончак далеко и не сможет защитить тебя.

— А ты, Узур?

— И я не смогу.

— Что же делать?

— Бежать тебе надо, князь.

— А сын мой?

— Сын твой здесь останется. Я прослежу, чтобы гнев ханов его не коснулся.

— Без сына я не побегу!

— Не могу я Владимиру побег устроить, — развел руками Узур. — Стража его мне не подвластна.

— Как же ты его спасешь, случись что?

— Я знаю как. Верь мне, князь.

Игорь вздохнул:

— Постыдно это как-то — бежать в одиночку, когда соратники мои в колодках сидят.

— Вот ты и постараешься людей своих из плена выкупить. А иначе кто им поможет? Кто поможет брату и племяннику твоему?

Игорь задумался.

— Спасайся, князь, — настаивал Узур, — другой такой возможности не будет. Забирай слуг своих и беги! Коней и провожатого я дам.

— Тревожно мне за сына, побратим, — признался Игорь. — Что я жене скажу, она души в нем не чает?

— Чтобы ты не тревожился, князь, я своего сына, твоего крестника, с тобой на Русь отпущу, — сказал Узур. — Коль случится беда с твоим сыном, тогда убей моего.

Такое благородство растрогало Игоря до слез. Он обнял Узура и дал согласие на побег.

Глава двадцать третья. Горечь поражения

Туманным утром, когда еще не пробудились птицы, а настороженная тишина была полна влажной прохлады, Вышеслав по привычке поднялся на крепостную стену Путивля, чтобы проверить караулы. Хотя половецкие орды откатились в степи, но, кто знает, может, ханы вернутся, дождавшись, когда из Посемья уйдут полки киевского князя.

Хромоногий Бермята, дремавший на вершине башни, при виде воеводы суетливо вскочил, опершись на короткое копье.

— Тихо? — спросил его Вышеслав.

— Тишина, — ответил Бермята и шмыгнул носом.

— Зябко-то как, — взглянул на него Вышеслав.

— Так жнивень на исходе, — промолвил страж. — Ночами туманы стоят. И росы обильные под утро.

Вышеславу хотелось подольше поболтать с Бермятой просто, ни о чем. Но, повинуясь чувству долга, он зашагал дальше по стене.

Миновав еще несколько башен, Вышеслав вдруг увидел на забороле близ строящейся воротной башни одинокую женскую фигуру в длинной, подбитой мехом душегрее из голубого, расшитого золотыми нитками аксамита. Ее голову венчала голубого же цвета тафья с околышком из горностая, надетая поверх белого убруса.

У Вышеслава скрипнула доска под ногой. Женщина повернула голову. Это была Ефросинья.

— Фрося? Почто ты здесь в такую рань! — воскликнул Вышеслав, подходя к княгине.

Он подумал, что княгиня пришла на стену, чтобы встретиться с ним. С той поры как сгорел княжеский терем, они жили врозь. Ефросинья — в монастырских палатах у матушки игуменьи, а Вышеслав — в доме тысяцкого Бориса.

Однако Ефросинья не выказала радости, увидев Вышеслава. Она даже не позволила ему поцеловать себя, хотя за последние несколько дней им не довелось увидеться ни разу.

Такая холодность насторожила Вышеслава.

— Все ли ладно у тебя, Фрося?

— Суди сам, муж и сын сгинули, терем сгорел, младенец, от тебя рожденный, умер, — тихим голосом перечислила княгиня. — В теле моем немочь, в душе пустота.

— Горлица ты моя, — ласково проговорил Вышеслав, пытаясь обнять Ефросинью за плечи.

Но та отстранилась.

— Не нужно этого, Вышеслав. Любовь наша вместе с тем младенчиком в землю зарыта.

— Что ты такое молвишь, Фрося?!

— Как видно, через грех счастья не приобресть, — печально усмехнулась княгиня.

Вышеслав подавленно молчал. Ефросинья стояла рядом с ним, но она была другая, чужая…

— На тебе вины нет, — вновь заговорила Ефросинья, — не казни себя. Просто судьбой нам суждено порознь быть. Вкусила я сладости на ложе с тобой, только обернулась мне та сладость горем горьким. От людей мы, может, и утаили бы грех свой, но Господь все видит и наказует. Одного сына я уже потеряла, не хочу другого потерять. Игоря поганые пленили. Может, и Владимир в плену.

— Может, — чуть слышно отозвался Вышеслав.

Они вновь умолкли, глядя на тучи, затянувшие горизонт на востоке. Из-за них пробивались светлые потоки солнечных лучей, озаряя широкие дали холмистой лесостепи. В низине у реки клубился туман. Прохладный ветер веял прямо в лицо, принеся запах влажной листвы, смешанной с запахом гари.

— Быть бы мне кукушкой, полетела бы я ветру вслед над полем Половецким, — задумчиво промолвила Ефросинья, — отыскала бы в кочевьях поганых супруга и сыночка милого. Коль живы они, рядом бы оставалась в какой-нибудь роще, а нет… — Ефросинья чуть слышно вздохнула. — Улетела бы в дальние дали куда-нибудь за реку Дунай, за горы Угорские. И осталась бы там навсегда.

После краткой паузы Вышеслав произнес, сам не зная зачем:

— Во время сечи у речки Каялы ветер стрелы наши в сторону сносил, а половецкие так и нес тучами на полки наши.

— А я ведь и раньше на эту стену поднималась, когда Игорь только в поход выступил, — призналась Ефросинья, заглянув Вышеславу в глаза. — Молилась, чтоб поход ваш удачным был. Чтоб во время битвы солнце глаза вам не слепило, не томил вас зной и ветер дул в спину. Как язычница молилась Яриле и Стрибогу.

Ефросинья вдруг сама прислонила голову к плечу Вышеслава.

Так и стояли они на забороле недостроенной стены из свежеоструганных бревен, охваченные чувством печали и покаяния.

…Наблюдая, как смерды разгребают огромное пепелище на месте княжеского терема, Вышеслав одновременно беседовал с мастеровыми, приехавшими из Чернигова по повелению Святослава Всеволодовича возводить в Путивле новый терем. Святослав даже заплатил строителям вперед из своей мошны.

Работы продвигались медленно, так как рабочих рук не хватало. Недавно закончилась жатва, а надо было озимые засеять, да и смердам самим успеть до зимы отстроиться: в иных деревнях все избы сожжены половцами, в иных — половина.

Внезапно на двор, заваленный черными обугленными бревнами, въехал всадник в малиновой шапке и красном плаще. Ярким одеянием он сразу привлек внимание Вышеслава, а когда наездник спешился, воевода и вовсе от изумления открыл рот.

— Ян, ты ли это? — воскликнул Вышеслав. — Да откель же ты, родной, взялся?

— Бежал из плена, Вышеслав Бренкович, — широко улыбаясь, ответил юноша.

— Да ну?!

— Ей-богу! И князь со мной.

— Что?! — Вышеслав боялся поверить своим ушам. — Игорь тоже бежал?

— Тоже, — кивнул Ян. — И Тороп бежал, конюх княжеский. Помнишь его?

— Где же теперь Игорь? — Вышеслав нетерпеливо схватил Яна за рукав.

— В Новгороде-Северском, — ответил тот. — Князь послал меня за супругой своей и за тобой, воевода. Омеля Оверьяныч рассказал князю, что ты жив-здоров. Так что собирайся в путь!

Сборы Вышеслава были недолги. Своего у него было лишь сапоги и оружие. С одежкой добротной Епифания помогла, приодела из мужниного платья. Коня тысяцкий Борис дал.

Недолго собиралась и Ефросинья.

Кроме гонца Игорь прислал в Путивль легкий возок для Ефросиньи и пятерых дружинников для сопровождения.