Драгоценный камень

— Ну что ж...

И мы начали.

Я и раньше ездил с экспедициями и после — это моя работа. Но то, что я пережил в те дни, с ним, — это, я тебе скажу, нечто неповторимое, фантастическое.

Я его знал — он настойчивый исследователь. Преград для него не существует. Из любого положения найдет выход, карабкаться будет, на животе ползти, но доберется, куда ему нужно. И плохо тебе придется, если ты идешь с ним, а сам недостаточно ловок! И на камнях можешь разбиться и в пропасть, того и гляди, сорваться. А если у тебя терпения не хватает, так ты себе все нервы истреплешь, пока он сортирует камешки, будто каждый из них — редчайшая драгоценность, бриллиант.

Но в эти дни он, как говорится, превзошел себя, на десять аршин себя перепрыгнул. Сначала все шло тихо и спокойно, пока он не унюхал первую жилу, не нащупал первый желто-зеленый комок. С этой минуты он превратился в живую геометрическую прогрессию. Вторая жила распалила его еще в четыре раза сильнее, и пошло, и пошло, пока он не стал напоминать собой какую-то бешеную стихию, не знавшую ни сна, ни покоя.

Он рылся в земле — и не до сумерек, а до настоящей, глубокой ночи. Тогда он зажигал костер и при его свете разбирал свои пробы, наклеивал номерки, записывал их в блокнот. Заставлял меня давать ему точные координаты всех тех мест, где он находил руду. С раннего утра до поздней ночи я высчитывал и пересчитывал углы и градусы, чертил схемы и карты, наносил пласты и наклоны, а когда я засыпал, на меня налетали ураганы цифр и формул, и сон мой был не сон, а кошмар. Вот честное слово: по утрам я просыпался с чувством человека, которому предстоит бесконечное путешествие по всем кругам ада.

И ты вот еще что имей в виду. Еда у нас кончилась на третий день. Вокруг были села, и нам ничего не стоило спуститься к людям и запастись провизией. На третий день он сказал: потерпи, завтра спустимся. На четвертый день — то же самое. Вечером он не ел и отдал мне весь сыр, который у него оставался. Пятый и шестой день мы провели на сухарях и воде.

Я и сейчас себя спрашиваю: почему он так бешено работал эти дни? Что это была за отчаянная битва с временем? Вылю Власев рассчитал срок очень экономно: четырнадцать дней. А мы закончили исследование и съемку района за семь. Я спросил его вечером: ну не сумасшедший ли это темп? Ты что? Умирать надумал скоро или еще что? Он помолчал и только улыбнулся как-то грустно. А потом говорит: «Если тебе тяжело, ты оставайся здесь. Или возвращайся в лагерь. Я и сам справлюсь с картами. Воля твоя, я тебя не насилую!»

Так он сказал мне. А лицо у него измученное, вытянувшееся. Каждый день он как будто старел на несколько лет. И только глаза блестели, горели, как в лихорадке.

Ну как я мог его оставить? У меня ведь тоже есть самолюбие. И злился я на него, и ругал про себя по-всякому, и в то же время жалко мне его было. Сложное такое чувство, я сам его как следует не понимал.

Так вот как было дело.

На седьмой день к полудню мы закончили обследование. Ты когда-нибудь испытывал настоящую радость?.. Ничего ты не испытывал! Ту радость, которую я ощутил, когда мы двинулись к лагерю, словами не опишешь. Это была уже не радость, а какое-то первобытное чувство. Я глотал ее, как чистый спирт. Ты пил когда-нибудь чистый спирт? Такое примерно ощущение.

Да. А он, представь себе, взвалил на плечи свой рюкзак и мой. Оба — набитые камнями. Я еле ноги тащил — куда уж мне было нести рюкзак!

Мы остановились за гребнем, в том месте, где ой спрятал провизию лаборантки. Все так и лежало нетронутое. Только печенье было съедено до крошки; наверно, полевые мыши побаловались. Эх, посмотрела бы моя теперешняя жена, как я запускал пальцы в варенье, — настоящий готтентот времен Майн Рида! Держу пари, она б тогда за меня не вышла. Жалко, конечно, если б не вышла, — ее жалко...

Давлюсь я, от блаженства глаза из орбит вылезают, а мой герой сгрыз два кусочка сахара — лениво, будто только что из-за новогоднего стола встал. Потом сел на пенек и старательно побрился.

Когда мы подходили к лагерю, я почувствовал сильную резь в желудке. Закружилась голова. Я передал свои бумаги Андрею, дотащился с грехом пополам до палатки и, как был, одетый, свалился ничком на одеяло и сразу потонул в каком-то страшном тумане».

Теперь позвольте мне самому продолжить рассказ, хотя мне очень перед вами неудобно: ведь, в сущности, все, что я вам рассказываю, — это только пересказ того, что я слышал от других — очевидцев и участников этой интересной истории.

Как я вам уже говорил, в лагере бригады, кроме сторожа из села Цвят и цыгана с двумя мулами, оставались только Вылю Власев и лаборантка Рашеева. Вы ошибетесь, если подумаете, что эти люди проводили время только в спанье или в пустых разговорах и веселых прогулках по окрестностям. Я скажу без преувеличения, что они выполняли свою исследовательскую работу не менее добросовестно, чем другие члены бригады.

Вылю Власев вставал рано, иногда до восхода солнца, отламывал себе кусок черствого хлеба, потом пододвигал ящик к мулу, по имени Милчо, — этот мул был пониже другого — и решительно вскарабкивался ему на спину, крепко ухватившись за косматую шею животного. Увещаниями или прутиком он сдвигал его с места и отправлялся туда, где работали геологи. И, хотя он не пользовался компасом и ехал по однообразному, густому и ровному лесу, без дорог и тропинок, он всегда точно выезжал к намеченному пункту, отклоняясь не больше, чем на несколько секунд. Он проверял работу, давал наставления, наполнял переметные сумки собранными пробами и к четырем часам возвращался в лагерь. Лаборантка Рашеева, приняв пробы, сейчас же бралась за их исследование и описание. Весы, лупа, микроскоп, каление в стеклянных пробирках, кислотные реакции — все пускалось в ход, чтобы открыть истину — металл — и определить процент этой истины в блестящих кусочках руды.

А сторож стоял у самого входа в палатку, смотрел, открыв рот, и то и дело качал головой и цокал языком. Он не переставал удивляться, глядя на ловкую, как белочка, девушку, и относился к ней даже с большим почтением, чем к «командиру». В его глазах она была чем-то вроде пророка-ясновидца, толкователя тайн природы. Это его немое удивление превратилось в чудесную привязанность; ночью он, как настоящий часовой, стоял на посту не где-нибудь, а около ее палатки. Он был готов застрелить каждого, кто попытался бы причинить ей какое-нибудь зло.

Вылю Власев встретил Андрея недружелюбно, хмуро — как встречают непрошеного и неприятного гостя. Что за безумие помрачило рассудок этого молодого человека и что он теперь с ним будет делать? Исследование его района отстанет, а это отставание совершенно подорвет стройное здание рабочего графика. Все предусмотренные им сроки рухнут, и его крепкая, обдуманная, хорошо построенная система превратится в мыльный пузырь!

— Ну, — выдохнул он, не глядя на Андрея, и подумал: «Какое же наказание ему придумать? И посылать ли рапорт Слави Спиридонову?»

— Да вот, вернулся, — сказал Андрей. Он сел верхом на стул и улыбнулся. — Вернулся, как видите, благополучно.

— Да, я вижу, что ты вернулся, — сказал Вылю Власев, стараясь придать своему лицу как можно более суровое выражение. — Это очевидно. Но в связи с этой очевидной истиной я хотел бы, чтобы ты мне объяснил следующее: кто позволил тебе бросить свое рабочее место? У кого ты просил разрешения прекратить раньше срока исследование своего района?

— Вы напрасно поднимаете шум, — засмеялся Андрей. Он потер покрасневшие от недосыпания глаза и помолчал. — По-вашему, я человек скомпрометированный, да?

— Не совсем, — ответил Вылю Власев. — Ты все еще не совсем скомпрометирован. В моих глазах ты потерял около шестидесяти процентов своего доброго имени. Тридцать процентов — разговорами о берилле и еще тридцать — этой глупой выходкой со Спиридоновым. Но я вижу, что ты на пути к тому, чтобы потерять и те сорок процентов, которые у тебя еще остаются. Мне очень жаль.