Я была Алисой

Умрут ли они с Алисой? Я часто задаюсь этим вопросом и надеюсь, что, прежде чем исчезну из этого мира, прежде чем мои кости упокоятся на церковном погосте, очень далеко от места, где покоится тот, другой прах, чужие воспоминания наконец сотрутся. Когда они не будут путаться с моими, я смогу наконец ясно вспомнить сама, что произошло в тот день. В тот, казалось бы, чудесный летний день, когда мы вознамерились разрушить Страну чудес — мою Страну чудес, его Страну чудес — навсегда.

Так вот, я действительно устаю. Устаю притворяться, что я до сих пор — всегда — Алиса в Стране чудес. Хотя быть Алисой Плезенс Харгривз ничуть не проще. А впрочем, я не знаю. И никогда не знала…

Кто истинная Алиса и кто выдуманная?

Господи! Сейчас мои слова звучат, как одно из стихотворений мистера Доджсона в жанре нонсенс. У него очень ловко получались такие вещи, гораздо лучше, чем у меня, у которой никогда — ни тогда, ни сейчас — не хватало терпения.

Я снимаю очки, потираю переносицу, в которую они врезались. В голове у меня смятение, а я не люблю пребывать в таком состоянии. Откровенно говоря, поездка и впрямь измотала меня. Я устала быть Алисой — и точка. И тем не менее мои воспоминания не дают мне покоя, по крайней мере когда я перечитываю старые письма, а это верный признак того, что я стала дряхлой полоумной старухой.

Кушетка так и манит. Сегодня очень холодно.

Пожалуй, все-таки прилягу.

Глава 1

Оксфорд, 1859

Отрубить им… ноги. Такая странная у меня в детстве была идея.

То, что некоторые люди, в основном королевы, расставались со своими головами — исторический факт.

Однако в моем мире людям с пугающим постоянством не хватало ног. Мужчины в длинных мантиях, женщины в пышных юбках — все скользят, едва касаясь земли, летят, как хлопья ваты по воздуху. Это мое первое и самое яркое детское впечатление.

У детей, я знала, ноги были. Но ноги тут же исчезали, стоило их обладателям подрасти. И если я никогда не подвергала подобную логику сомнению, то, наверное, потому, что уже тогда понимала: Оксфорд — это королевство, которое существует само по себе. Он отличался от остального мира и возвышался над ним. А миром, по моим тогдашним понятиям, была, разумеется, Англия, ибо солнце в те годы над викторианской империей не заходило. В Оксфорде существовали свои правила, там говорили на своем языке и даже жили по своему времени: часы в Оксфорде по сравнению с временем по Гринвичу спешили на пять минут.

И по логике вещей, если Оксфорд представлял собой самостоятельное королевство, а моя мать, миссис Лидделл, по всеобщему мнению, являлась его королевой, то, значит, я была его принцессой — или, точнее, одной из трех принцесс.

Как это ни удивительно для женщины, родившей десятерых детей (нетрудно вообразить, что она постоянно была либо беременна, либо находилась в преддверии беременности, либо восстанавливалась после родов), моей маме удалось превратить дом декана в центр светской жизни Крайстчерча, который, в свою очередь, являлся центром светской жизни Оксфорда. Никто не смел дать вечеринку, устроить благотворительную распродажу или бал, не получив одобрения мамы. Иногда она снисходила, милостиво впуская в этот мир других королев. Однажды у нас останавливалась сама Виктория, но даже перед ней, такой решительной и властной, мама не дрогнула.

Папа же был просто деканом Крайстчерча, курировавшим образование и религиозное воспитание сотен джентльменов, в том числе и сыновей той самой королевы. Но даже когда я была так юна, что смотрела лишь вверх, ибо считала себя слишком хорошо знакомой с землей, я знала, что он — очень важная персона. Преподаватели с ним раскланивались, ученые бледнели в его присутствии, и даже принцы прислушивались к его мнению. Все молодые люди как один вставали, когда он появлялся или покидал помещение.

Однако дома с папой мало считались. Мама его совершенно затмевала, и папу это ничуть не смущало. По Крайстчерчу в те времена даже гулял такой стишок:

Впрочем, до моих ушей этот стих дошел гораздо позже, ибо меня как дочь декана и миссис Лидделл всячески оберегали, по крайней мере определенное время, от большинства сплетен, являвшихся основным занятием некоторых блестящих умов того времени.

«Привилегированное» — именно так я определила бы свое положение в юности, хотя бы только потому, что мне об этом постоянно твердили. Папа еще до Оксфорда был крупной фигурой: личный капеллан принца Альберта, директор Вестминстерской школы в Лондоне. Меня, четвертого ребенка и вторую дочь в семье, крестили в Вестминстерском аббатстве.

Ину в аббатстве не крестили. Я время от времени ей об этом напоминала.

Когда мы жили в Лондоне, наш старший брат, Артур, умер от скарлатины. Папе потом было тяжело о нем говорить. Добродушное лицо отца с аристократическим носом и решительным подбородком (который я, к сожалению, унаследовала) в эти моменты становилось комичным, брови хмурились, словно он, такой образованный человек, не мог найти ответа на простейший и чаще всего задаваемый вопрос: почему?

В 1865 году, едва мне исполнилось четыре года, папу назначили деканом Крайстчерча, и мы переехали в Оксфорд. К тому времени нас, детей, было четверо: Гарри, самый старший, за ним следовали три принцессы — Лорина, я и Эдит. Ина на три года старше меня, Эдит — на два года младше. Итак, мы все, со слугами, фарфором высшей пробы, фамильным серебром, заграничным бельем и прочим скарбом знаменитого дома, переселились в дом декана, который, по указанию папы, расширили и перестроили, чтобы вместить наше постоянно увеличивающееся семейство. Однако для маминых амбиций дом всегда был мал.

Именно об этом мире, об этом Оксфорде мои первые воспоминания. Маленькой девочке этот мир по многим причинам казался странным. Там было мало детей моего возраста, поскольку студентам и преподавателям не разрешалось заключать браки. Только деканы — высшая каста колледжа — могли жениться, однако большинство из них не могло иметь детей уже в силу своего возраста. Папа являлся редким исключением из правил и, думаю, этим обстоятельством гордился.

Возможно, именно потому нас было так много.

Каждый вечер, когда я уютно устраивалась в постели, Старый Том, колокол на внушительной башне в центре колледжа, бил сто один раз (по числу студентов первого выпуска). Даже если мне и удавалось не заснуть при первом ударе, я редко выдерживала до конца. Наш дом, дом декана, располагался как раз напротив башни, в центральной части здания из светлого камня, напоминавшего крепость, стены которого, замыкаясь, образовывали четырехугольное пространство зеленого учебного двора. Из сада на заднем дворе у нас был свой личный вход. Наша семья буквально жила среди студентов. Помню, как мы гуляли с Иной и Эдит — три девочки, всегда одинаково одетые в накрахмаленные белые платьица летом и толстые бархатные зимой — по университетскому двору в сопровождении гувернантки, мисс Прикетт, а молодые люди при нашем приближении снимали шляпы и преувеличенно низко кланялись.

Обитатели Оксфорда говорили неспешно и размеренно. Многовековые традиции требовали их соблюдения, не важно, был ли в этом какой-то резон. Для меня, еще не покинувшей стен викторианской детской, они часто не имели смысла, но именно поэтому я никогда и ни за что на свете не предала бы их. Я истово верила в свою исключительность, и Оксфорд лишь укрепил во мне эту веру. Каждое первое мая мы на рассвете собирались на сером каменном мосту Магдален под сенью гигантских, только расцветающих деревьев, где слушали журчание реки Айзис. Едва первый луч солнца окрашивал пурпурное небо в розовые тона, тут же, как по волшебству, раздавался хор чистых молодых мужских голосов, певших старинные гимны долгожданному лету.