Убийство в ЦРУ

— Нет, просто помню, что есть правила.

— Ах, правила! Я по ним не играю.

— Воля ваша и выбор ваш.

— А ваш выбор — строго следовать каждой запятой и каждой фразе. Я отнюдь не собираюсь нахальничать, Коллетт. Просто нахожу поразительным, чудесным и дьявольски забавным, что и вас, и Барри, и меня связывает такая необычайная общая нить. Вы только подумайте. Вы и ваша лучшая подруга обе кончаете тем, что оказываетесь вовлечены в работу ведущего шпионского ведомства страны: вы из чувства патриотизма или из-за потребности в работе, которая давала бы хорошую пенсию и немного возбуждала бы; Барри из-за того, что сблизилась со мной, а я, как я уже имел случай признаться, раз или два давал шпионам консультации. Замечательно, если вдуматься. Большинство людей всю жизнь живут, понятия не имея, чем ЦРУ отличается от Общества слепо-глухих, и так ни разу не увидев ни единой души, там работающей.

— Мир тесен, — сказала она.

— Таким он обернулся для нас, разве не так?

Он устроился поудобнее на своем диванчике, закинул ногу на ногу и спросил:

— Насколько хорошо вы знали Барри?

— Мы были добрыми друзьями.

— Это я знаю, но насколько хорошо вы ее знали, действительно знали ее?

Кэйхилл припомнила свою беседу с матерью Мэйер и поняла, что вовсе не знала свою подругу хорошо. Она рассказала Толкеру о своей встрече с Мелиссой Мэйер.

— Душевно Барри была еще больше расстроена, чем вы думаете.

— В каком смысле?

— О, это то, что мы называем расстроенным механизмом верования в миф.

— И что сие означает?

— Сие означает, что она жила, руководствуясь тревожными верованиями, порожденными мифами детства, которые не увязывались с нормальным детским поведением.

— Ее отец?

— Мать Барри и о нем упомянула?

— Да.

Доктор улыбнулся:

— А на свою роль в этом она указала?

— Она сказала, что чувствует вину за то, что не положила этому конец. Она была очень откровенна. Призналась в том, что боялась потерять мужа.

Доктор снова улыбнулся:

— Она лгунья. Взрослые проблемы Барри по большей части унаследованы ею от матери, а не от отца.

Кэйхилл опешила.

— Эта старая леди просто ужас во плоти. Поверьте мне.

— Вы хотите сказать: поверьте Барри. Сами вы с ее матерью никогда не встречались.

— Верно, но Барри в данном случае достаточно надежный источник. Я ведь что предлагаю вам, Коллетт: будьте немного разборчивее в людях из жизни Барри, к которым обращаетесь за информацией.

— Я не выискиваю информацию.

— Сами же сказали, что пытаетесь выяснить, что происходило с нею непосредственно перед тем, как она умерла.

— Это так, но я не считаю это «поисками информации». Просто меня интересует моя подруга, вот и все.

— Как вам угодно. Еще содовой?

— Спасибо, не надо. Вы, конечно же, не включаете самого себя в сей список нежелательных лиц?

— Конечно, нет! Я был лучшим из ее друзей… за исключением вас, конечно.

— К тому же вы были любовниками.

— Если вам угодно. Барри не стоило никакого труда привлечь к себе внимание мужчин.

— Она была очень красива.

— Да. Беда только в том, что она не умела отличать белые шляпы от черных. Ее вкус и выбор в том, что касалось мужчин, был ужасен и саморазрушителен, выражаясь в высшей степени мягко.

— Присутствующие не в счет.

— И опять верно.

— Эрик Эдвардс?

— А я все гадал, известно ли вам об этом бравом капитане яхты, этом красавце-мужчине для Барри.

— О нем мне известно много, — сказала Кэйхилл. — Барри очень сильно в него влюбилась. И говорила о нем без умолку.

— Извините, мне захотелось выпить.

Несколько минут спустя Толкер вернулся.

— Джоэл принялся за бифштексы. Позвольте перед ужином угостить вас коротенькой экскурсией по дому.

Дом был необычен: разномастный набор комнат, каждая из которых убрана и украшена на свой лад. Хозяйская спальня была сделана из трех комнат. Огромное помещение. Если в отделке других комнат чувствовалось раннеамериканское, еще доколумбово, влияние, то это помещение отдавало модерном. Толстый ковер на полу был белым, как и покрывало на круглом, поистине королевском ложе, возвышавшемся посреди спальни, как произведение скульптуры, все внимание к которому приковывалось еще и подсветкой, исходящей от светильников на потолке. Одну из стен едва ли не целиком занимали громадный выносной экран телеприемника и полки со звуковой аппаратурой, которая сама попадала в разряд изделий искусства. Помимо черного лакированного ночного столика, на котором располагались пульты управления аудио- и видеоаппаратурой, из мебели в спальне нашлось место только там и сям расставленным черным кожаным «директорским» креслам. Нигде ни завалившегося предмета одежды, ни забытого ботинка, ни небрежно брошенного журнальчика.

— Отличается, правда? — спросил он.

— От всего остального дома — да.

Воображение нарисовало ей Барри Мэйер на этом ложе в его объятиях.

— Моя квартира в Нью-Йорке тоже необычная. Мне нравится разнообразие.

— Полагаю, всем нам оно нравится, — сказала она и не столько вышла, сколько выбежала из спальни.

Ужин проходил умиротворенно, еда и беседа были отменными. Упоминать о Барри Мэйер избегали. Толкер много рассказывал о своих коллекциях, особенно о коллекции вин. После ужина он сводил Кэйхилл в подвал, где в помещениях с заданным режимом температур хранились тысячи бутылок.

Потом они поднялись в его кабинет, обставленный под традиционную британскую библиотеку: три стены сплошь в книгах, полированные панели, ковер теплых пастельных тонов, тяжелая потемневшая от времени мебель, роднички мягкого света от напольных светильников у длинного кожаного дивана и кожаных кресел. Толкер попросил Джоэла принести им бутылку коньяка, затем сказал ему, что больше его услуги сегодня не потребуются. Кэйхилл была рада, что молодой китаец перестанет отираться вокруг: в нем самом и в его отношениях с Толкером проглядывало нечто непонятное. За целый вечер Джоэл ни разу не улыбнулся. Когда китаец смотрел на Толкера, в глубине его глаз Кэйхилл видела сдерживаемый гнев. Во взгляде же, обращенном на нее, Коллетт улавливала больше обиду и возмущение.

— Молодой человек себе на уме, да? — спросила она, пока Толкер разливал коньяк по рюмкам.

Толкер рассмеялся.

— Да. Это все равно, что заполучить в дом и прислужника, и сторожевого пса за одно жалованье.

Они сидели на диване и потягивали коньяк из округлых, суживающихся кверху рюмок.

— Вы всерьез считаете себя чересчур полной? — спросил Толкер.

Кэйхилл, высматривавшая что-то на самом дне темного, в буро-коричневых бликах содержимого рюмки, подняла голову и сказала, обернувшись к доктору:

— Я знаю, что могу стать такой, если утрачу бдительность. Я люблю поесть и ненавижу диеты. Плохое сочетание.

— Гипноз не пробовали?

— Нет. Впрочем, вру. Один раз пробовала, в колледже. И Барри тоже.

Дело было на студенческой вечеринке. Некий молодой человек уверял, что знает, как надо гипнотизировать, все приставали к нему, чтобы он испробовал свое умение на них. Кэйхилл держалась в стороне. Она слышала всякие россказни о том, как по-дурацки ведут себя люди, оказавшись во власти гипнотизера. Это означало, что можно потерять контроль над собственным поведением, а такое ей было не по нраву.

Мэйер же, напротив, охотно вызвалась в добровольцы и уговорила Коллетт тоже разочек попробовать. В конце концов она согласилась, и они с Барри уселись рядышком на диван, а молодой человек принялся раскачивать перед их глазами подвешенное на ниточке колечко. Пока он втолковывал, как они начинают чувствовать себя сонными и расслабленными, Кэйхилл осознавала две вещи: она ощущала все что угодно, только не сонливость, а всю эту заварушку находила занятной и забавной. Мэйер же, напротив, расслабилась на диване и даже посапывала. Кэйхилл отвела глаза от колечка и взглянула на подругу. Гипнотизер понял, что с Кэйхилл у него дело пропащее, и обратил все свое внимание на Мэйер. После нескольких минут убаюкивающих речей он стал убеждать Мэйер, что руки ее привязаны к воздушным шарикам, наполненным гелием, и поднимаются вверх. Кэйхилл увидела, как руки Барри сначала задрожали, потом медленно-медленно поплыли к потолку. Вверху они оставались долго. Набившиеся в комнату студенты смотрели во все глаза. Никто не проронил ни звука, тишину нарушал лишь голос гипнотизера.