Второй раунд

Вернулась Эрна с букетом роз.

— Понюхай, какая прелесть, — ткнула букетом в лицо Лугунова. — Прекрасно, не правда ли? Здесь за углом колоссальный магазин цветов.

— Да, — согласился Лугунов, оторвав наконец взгляд от гартенфельдовского полуботинка. Эрна смотрела на него такими откровенно влюбленными глазами, что он подумал: наверное, она и есть его судьба и вообще, что он скис. Ведь после той первой встречи он готов был идти за ней хоть на край света. И потом он мечтал о новых встречах…

— Пойдемте отсюда, — предложил Гартенфельд, отодвигая пустую чашку. И, подозвав официантку, расплатился.

Они вышли из кафе и направились к парку. Мысли Лугунова продолжали лихорадочно работать. Теперь уже навязчиво возвращались к Эрне и будущему, которое вдруг открывалось перед ним.

— Присядем, — предложил Гартенфельд, остановившись у одинокой скамейки. — Нам, я думаю, следует закончить разговор. Желание племянницы для меня почти закон. Что же вы решили? Эрна, пойди пройдись. А мы с Мишей поговорим по-мужски.

— Ну, дядя… — капризно повела плечиками Эрна, — не надо так сразу…

Она потрогала ухо Лугунова, и ему вдруг стало тепло и весело. Он точно захмелел от ее прикосновения и от собственных мыслей.

— Погуляй, Эрна. В самом деле, я хочу дать Мише добрые советы для его же пользы, — сказал Гартенфельд. У него нервно дернулась щека, и голос теперь прозвучал властно и сурово.

Эрна подчинилась.

— Вообще-то вам, молодой человек, следует подумать над всем, мною сказанным, — снова зажурчал голос дядюшки. — Это и желание Эрны, ведь она, как мне кажется, любит вас. И вспомните все, что вы уже сделали… Вы поняли меня?.. Вспомните свои услуги, оказанные некогда одному иностранцу и те небольшие просьбы Эрны… Но это частность. А главное — только у нас вы сможете получить то, о чем, как мне кажется, мечтаете. Просто так случилось, что наши интересы совпали. И принципы… от них не следует отступать… Да и некуда…

«Отступать некуда, — стучало в голове. — Некуда, некуда… Ну и пусть!.. И чего я, в самом деле?.. А там?.. Там, может быть, все по-другому… Да, если бы Эрну увидели его однокурсники, лопнули бы от зависти. А что бы сказала мама?..»

И он стал внимательно слушать, что говорил ему Гартенфельд. Сначала это были слова о его будущем. Потом об осторожности, которую он должен соблюдать. А дальше… Дальше шел уже самый натуральный инструктаж, что ему нужно будет сделать.

Эрна несколько раз обошла парк, постояла у витрины, съела мороженое и, когда снова вернулась к скамейке, услышала обращенные к ней слова Гартенфельда:

— Извини нас, тебе пришлось немного поскучать, но зато мы обстоятельно поговорили… Сейчас, пожалуй, мы пойдем домой. Уже поздно. Да и Мише далеко добираться.

Опускались сумерки. На фоне темных кустов и газонов сиротливо белели пустые скамейки.

Вышли на сияющую разноцветными огнями реклам, еще оживленную улицу Ленина. Гартенфельд первым увидел машину с зеленым огоньком, решительно шагнул с тротуара, поднял руку.

— Езжайте, Миша. Вам дальше ехать. До завтра. Как условились.

Лугунов поцеловал Эрне руку и юркнул в машину.

Как ни гнал он от себя страхи, как ни успокаивал, нервное напряжение от разговора с Гартенфельдом не проходило. За переездом остановил машину и расплатился, решив дальше добираться пешком.

Узенькие улочки Юрмалы, оживленные в дневное время, сейчас были пустынными. Не встретил даже обычных для ночных часов влюбленных парочек. Приткнувшись к тротуарам, дремали автомобили. Шаги разносились гулким эхом. Это пугало. Тогда Лугунов свернул к морю, чтобы берегом пройти до своего переулка, и здесь, неожиданно, встретился с людьми. Это были уборщики пляжа. Они, тихо переговариваясь, сносили коробки с мусором к машине с невыключенным мотором. На фиолетовом бархате моря лежала серебряная лунная дорожка. Море дышало свежестью, пряными ароматами, и его величавое спокойствие благотворно подействовало на Лугунова. Ему вдруг захотелось спать. Он сладко потянулся и зевнул.

Бесшумно прошел в свою комнату, разделся и лег. Жестковатые крахмальные простыни приятно холодили. Но скоро они почему-то стали шершавыми и душными. И он никак не мог найти удобной позы, вертелся. И совсем расхотелось спать. Широко открытыми глазами он смотрел в темноту, думал об Эрне и ее дяде, переосмысливая все, что с ним произошло. Что-то ведь явно надломилось в нем в минувший день, и он был уже не такой, как даже вчера утром.

«А как бы отнеслась мать к тому, что произошло, — подумал он. — Испугалась бы? А отец, если бы он был жив?»

По рассказам матери, он был интересный и веселый человек. Встретились они, когда матери было девятнадцать, она работала в парикмахерской на каком-то московском вокзале. Он ехал в командировку и зашел побриться. По ее рассказам, они сразу приглянулись друг другу, а через день стали мужем и женой. Ездил он без конца в какие-то экспедиции и почти не бывал дома. Последний раз приезжал уже в войну по дороге на фронт. Михаил знал из отцовских писем, которые прочитал уже взрослым, что отец любил мать глубоко и серьезно и всячески просил как молено бережнее относиться к себе и к нему, Михаилу. А потом отец пропал без вести. Товарищи сообщили, что не вернулся на базу после какого-то полета. Пособие за отца он получал до совершеннолетия.

Мать вторично замуж: не вышла, хотя, как он это понял потом, имела не одну возможность. В доме часто останавливались какие-то дяди, иногда очень солидные, которые ему нравились и дарили подарки. Вместе с ними жила еще бабушка, мамина мать, сухонькая старушка, пенсионерка, долгое время работавшая в библиотеке. Она-то и научила его читать чуть ли не в три года (потом мама всегда этим гордилась). Бабушкино ученье не прошло даром, его приняли сразу во второй класс. А потом бабушка разругалась с матерью и уехала в другой город, к своей сестре. Там и умерла.

К тому времени в дом прочно вошло благополучие. Мать была хорошим мастером-парикмахером и косметичкой. В салоне, где она работала, к ней была запись, да и дома она принимала тех, кто имел возможность платить за прием поистине бешеные деньги. Летом, как правило, ездили с матерью на юг, и с детства он знал наперечет названия самых модных курортных городов. Отличник, он поступил в институт, сдав лишь один экзамен. И сдал прекрасно. После этого он окончательно уверовал в то, что при нем всем говорила мама: он — исключительно способный, одаренный. Потом он ездил на юг и на Рижское взморье, в общем, куда ему заблагорассудится, уже один. Средства были. Стипендия отличника, пенсия, которую мать копила ему с тех пор, как он переступил порог школы…

Жизненные принципы? Тогда, на институтской дискуссии о молодых специалистах, его не поняли. Но ведь он действительно так считал. Он сказал тогда, что, пока молодой специалист у нас получит возможность самостоятельно вести свою тему, проходят многие годы. Облысеешь, пока свалишь авторитеты. Или надо прицепиться к авторитету. Другое дело за рубежом. Принес работу деловому человеку, — если талантливо, сразу схватят. И пожалуйста — и место, и солидный оклад, и комфорт. И он даже привел примеры из книг, из романов, которые все читали. В той же «Иностранной литературе». Ну, пусть там еще говорилось о всяких социальных неурядицах и борьбе с этими богатыми благодетелями. Он же не говорил тогда, что нужно обязательно служить капиталу. Можно и у нас. Только вы дайте возможность ему, пока он молод. А ему ответили, что государство, дескать, не дойная корова. И что, если есть способности, никто не задержит его взлета.

Нет, его явно не хотели понять тогда. И лепили стандартные фразы, что государство тратит деньги на его учебу, и он должен… А почему не считают чем-то ужасным там, за рубежом, когда молодой инженер, допустим, уезжает в другую страну, в ту же, допустим. Америку и быстро делает карьеру. Не карьеру Каупервуда, а ученого. Потом ведь можно вернуться домой, но уже с именем. И что тогда говорили ребята? Опять стандартная болтовня: «крало умов» и тому подобное.