Второй раунд

— Ну, не все конечно, так мрачно, — поморщился Лугунов. — У нас люди имеют возможность выдвинуться, проявить себя так же, как и у вас, — он тут же пожалел, что вырвалось это «у вас». И тут же оправдал себя. Зачем рисоваться перед иностранцем?..

— Не поймите мои высказывания за желание вести с вами политическую полемику. Я очень высокого мнения о вашей стране и ваших достижениях… Меня просто интересуют частности. Вы сами, например, так уж уверены в своей дальнейшей карьере? И все вас понимают? И действительно, все двери для вас открыты?

— Вы знаете, — Лугунову показалось, что он нашел весьма ловкий выход из положения. — Все эти вопросы спорны. И не на один я бы не стал давать прямых ответов. Но они, представьте себе, перекликаются с мыслями моей матушки. Она мне иногда говорит: тебя не понимают, с нашими порядками ты никогда не сможешь себя проявить.

— Ваша матушка? О! Ваша матушка имеет трезвое мужское мышление. Скажите, — вернулся Гартенфельд к началу разговора, — вы говорили что-то о характеристике-рекомендации. Что это такое? Что в ней должно быть отражено — ваши деловые качества, знания или вероисповедание, взгляды, политические убеждения?

— Как вам сказать?.. Исключая вероисповедание, характеристика-рекомендация именно отвечает на эги вопросы. Склонность к ведению научно-исследовательской работы. Она дается четырехугольником деканата, и, как вы понимаете, эти люди хотят знать, кого они рекомендуют.

— Что это за четырехугольник?

— Декан, секретарь партийной организации, секретарь комсомольской и профсоюзной организаций. В общем, как у нас принято говорить, — администрация и общественные организации. Они представляют весь коллектив.

— Ну, например, у вас с кем-то из этих организаций испорчены отношения, да?

— Были некоторые трения. В деканате не все меня любили. Некоторые мои сверстники считали меня карьеристом, хотя я в моем стремлении быть лучше, быть выше других, не вижу ничего плохого.

— Абсолютно справедливо, — заметил Гартенфельд. — Серые пусть остаются сзади. Не могут все быть одинаковыми.

— И существуют еще завистники или такие, кто не терпит инакомыслящих. — Подогретый похвалой, Лугунов начал выплескивать, словно единомышленнику, свои претензии к товарищам, к институту, к людям, которые его учили, старались сделать его лучше, чем он был. — Что касается комсомола, — сказал он вдруг, — я не был комсомольцем. Меня всякие там «даешь, берешь, целина» никогда не прельщали. Мама и я считали, что главное — это отличная учеба и светлая голова. Это компенсирует все. Меня в общем-то им не в чем было упрекнуть. Учился я хорошо. А некоторые убеждения — это мое дело. Они никому не приносили вреда.

«Этот молодой человек — находка, — отметил Гартенфельд. — И были не правы те, кто считал, что мне не стоит заниматься такой мелкой, черновой работой, как вербовка студента. И Крафт не терял зря времени на выставке, заводя знакомства и подбирая кандидатуры. Он не ошибся. Побольше бы нам таких одиночек». Думая об этом, Гартенфельд продолжал с любопытством слушать разглагольствования своего молодого знакомого.

— Мой возможный научный руководитель уважаемый в институте человек, профессор, я делился с ним своими замыслами, они его заинтересовали, и он обещал кое с кем поговорить. И потом, — подбадривал сам себя Лугунов, — я участвовал в общественной работе, не раз выступал на научных конференциях, диспутах.

И тут же Лугунов вспомнил, что выступал на диспуте всего однажды, да и то был здорово побит. Он тогда пытался было развить перед товарищами по курсу мысль, что молодой и незаурядный инженер не должен отвлекаться черновой работой и строить свою карьеру по шаблону, начиная с первой ступеньки служебной лестницы. Его должны заметить и выделить среди остальных. Говоря это, он тогда прежде всего имел в виду себя. И это поняли товарищи. Он даже сослался на примеры, что некие фирмы за рубежом сразу же давали молодым и талантливым лаборатории, высокие оклады и прочее.

Его тогда высмеяли. С тех пор он затаился и решил, что не стоит лезть на рожон и ввязываться в подобные дискуссии. Своими взглядами он делился теперь с очень узкой группой приятелей и с матерью. Она-то уж его понимала и всячески поощряла его устремления, цели, которые он перед собой ставил. Главным в разговорах с матерью всегда была его карьера и умение заработать. И еще они оба любили заграничные вещи. Он восхищался шикарными автомобилями иностранных марок. Раздобывал, не считаясь с затратами, иностранные журналы с рекламными объявлениями и голыми красотками, сигареты. Нет, во всем этом он не видел ничего предосудительного…

Эрна встала из-за стола.

— Вы не возражаете, если я ненадолго покину вас. Здесь довольно душно. Пока принесут чай, я пройдусь.

И она, не дожидаясь согласия, пошла к выходу.

— Извините за любопытство, — проводив Эрну глазами, сказал Гартенфельд. — Я не случайно спрашивал именно о ваших планах, взглядах. Эрна прожужжала мне о вас все уши, говорила, что вы мечтаете побывать на Западе и вам импонируют некоторые стороны нашего образа жизни.

— Как сказать, импонируют?.. Мне бы просто хотелось, конечно, съездить в некоторые страны…

— Что вам мешает?

— Пока я не имею для этого возможностей. И кроме того, нужны средства, которых я тоже пока не имею…

— Я не знаю, чем вы так приглянулись Эрне, — Гартенфельд поправил очки, — но она выразила желание увидеть вас гостем в своем доме, Миша. — Голос его стал тихим, вкрадчивым. Я не могу, не вправе советовать, вы взрослый и умный человек, но все это возможно, если вы захотите. Скажу больше, и поймите меня правильно. Из ваших суждений я понял, что у вас, лично у вас, есть некоторые затруднения. У нас же талантливый молодой специалист может быстро сделать карьеру! В самом деле, у нас нет препятствий к этому. Допустим, захочет наш инженер или врач, или просто рабочий поехать поработать в другой стране, ну, скажем в США, в Англии, в ФРГ, — пожалуйста. Никто не запретит. Можно это и в Бельгии. И здесь бывает, конечно, важно, как начнет свою деятельность человек. Лучше приезжать не с пустыми руками. Вы понимаете меня. Правда… — Гартенфельд развел руками, — у Эрны на вас какие-то виды… Она взбалмошная девица, и мне, как родственнику… У нее кое-что есть, но она как всякая женщина порой не отдает себе отчета, поддавшись чувствам. Да-да, Миша… Все это я говорю вам, пользуясь ее отсутствием.

— Простите, Иоганн Карлович. — сказал Лугунов, совершенно сбитый с толку такими многозначительными намеками. — Я еще ничего не могу вам сказать. И не знаю, что сказала вам о наших отношениях Эрна. Но во всяком случае… — он сам удивился своему ответу, — в нахлебниках я бы не ходил. И жить на чьи-то средства тоже не собираюсь. Я долго пользовался карманом матери, но это только до поры, до времени… Я и теперь нахожу способ заработать — даю уроки неуспевающим студентам…

— Вы не так меня поняли. Миша. Вам нужно чем-то проявить себя. Когда говорил, что плохо ехать с пустыми руками, я имел в виду ваши собственные успехи, ну хотя бы вашу дипломную работу. Мне нравится, что она конкретна. Я просмотрел ее и рад, что знаю, с кем имею дело. Работа вполне может быть использована в компании, членом которой я состою. В ней есть идеи, а за идеи мы кладем некоторые суммы в банк на имя автора. В самом деле, это реально. Я могу вашу работу захватить с собой… Только смотрите, чтобы вам это не повредило. Хотите?

При этих словах у Лугунова по спине пробежал озноб. Как тогда, весной, когда связался на выставке с чертежами. Он долго тогда не находил себе места, не спал от страха, думая, что же с ним будет дальше. И вот теперь он чувствовал, что его втягивают в какую-то скверную историю…

Потупясь, Лугунов разглядывал замшевую запыленную туфлю Гартенфельда, будто в ней заключился смысл только что сказанного. Так, значит, Гартенфельд видел его работу.