Гривна

Он поспешил за сестрой, нашел ее за молитвой, усадил ее на мула и попытался вскочить на свою лошадь. Его удержал острый приступ боли, поэтому он пошел пешком, ведя свою драгоценную подопечную вниз по горным тропам. Взошла луна и осветила местность, которая оказалась знакомой. Некоторое время Перпетуя была вполне довольна, распевая псалмы об избавлении, но когда ее душа опросталась, она со всей строгостью обратилась к брату и начала его упрекать за плохое руководство экспедицией. Марциан не защитил себя — он едва достиг возраста защиты — и уж точно не надо было ему падать с лошади, при столкновении с готами. И все же он чувствовал, что внес своего рода лепту, приняв то, что должно было достаться его сестре.

— Что ты смеешься?

— Я не смеюсь, сестра моя.

— Я видела твое лицо в лунном свете. Почему ты мне лжешь?

— Я не лгу.

— Марциан! Марциан! Неужели даже после этого предупреждения свыше ты не страшишься вечного проклятья? — Она продолжала бы говорить, но ее остановил стук копыт. Их преследовали.

Марциан отвел мула в тень скалы, мимо них пронесся Эврик. Он казался нежданно величественным, гривна сияла, лицо было погружено в мечту. Галоп колдовства и мщения. Он звал демона ночи. Заплутавший в холмах, этот клич показался Марциану его собственным именем.

Перпетуя ликовала.

— Да, сестра, он опять тебя упустил. Я знаю тропу, ведущую на равнину, там ты будешь в безопасности. Но прошу тебя, сестра, воздержись от пения. Твой голос звучит слишком звонко в ночи. Ты можешь потерять свою пока еще невинность.

Она открыла рот, чтобы возразить ему, но промолчала. Появление гота напугало ее, и впервые в своей жизни она сделала так, как ей велели. Склонив голову и медитируя о вселенной, чьим земным центром она полагала себя, Перпетуя позволила своему никчемному брату стать ее поводырем. Он искал песчаные участки, на которых шаги мула ложились мягко и неслышно, он выводил Её Целомудрие из предательского лабиринта холмов. Ночь светлела, по сторонам наконец появились оливы и виноградники, скоро они встретят рассвет в родительской усадьбе. Но тут появился Эврик, он скакал к ним неистово.

На этот раз кто-то должен умереть. Марциан решил, что это будет он, и выскочил на тропу, готовый к схватке, готовый быть растоптанным, готовый ко всему — поскольку таков был его долг. Но Эврик, поравнявшись, уклонился и промчался стороной, на скаку с силой нацепив обеими руками на шею юноши гривну.

— Марциан! — прокричал он, и на сей раз имя прозвучало отчетливо. Не оставалось никакого сомнения. Он исчез в отголосках этого крика, оставив за собой тонкую змейку пыли.

Марциан поднялся, смущенный. Гривна была ему как раз впору, она казалась ему частью его самого. Он потрогал ее выпуклости и обнаружил, что это — драгоценные камни. За что ему такой подарок? И так ловко преподнесенный! Проявление верхового искусства, вошедшего в легенды о варварах. Да кто они, готы, неужто просто кочевники? А может, чародеи?

Марциан взнуздал мула и повел его вперед. Так они без дальнейших приключений достигли усадьбы и обнаружили там другую картину. Ибо некоторые из рабов их свиты ночью нашли путь домой и, чтобы скрыть свою трусость, сочинили историю о великом готском войске, которое взяло в плен молодого хозяина и хозяйку. Луцилла и младшие девочки рыдали, Юстус заперся с управляющим имением, чтобы обсудить наилучший способ выкупа, соседей уже предупредили, местный легион, или то, что от него оставалось, снаряжал воинов, а епископ с готовностью произносил анафему. И как раз в тот момент, когда суета была в самом разгаре, взошло солнце, показались Марциан и Перпетуя — она, как обычно, молилась Богу, а он, высоко подняв голову, сверкал золотой гривной.

И, как заметил местный священник, печаль превратилась в радость, а пленники были взяты в плен. Марциана задушили поцелуями. Перпетуя же отклонила всякие ласки, ибо она теперь хранила себя для Небесного Жениха, и говорить она соизволила не раньше, чем переменила платье и приняла еду. Затем она изложила свои приключения так, как, по ее разумению, они происходили — и без прикрас, впоследствии добавленных епископом. Ее проповедь была сухой, а ее святость столь чрезмерной, что каждое слово рождалось мертвым.

— И после того, как я убежала из этого логовища львов, — заключила она, — началось преследование, но я заблуждалась насчет его причины, за что, по справедливости, меня никто не может винить. Я предположила, что этот Сын Велиала возобновит свои нападки, однако его намерение было совсем иным. Он преследовал меня, чтобы просить у меня прощения.

— Но как ты поняла, что он говорит, Перпетуя? — прервала ее одна из девочек. — Я и не знала, что готы умеют разговаривать.

Она усвоила крайне негативное отношение к готам.

— Хотелось бы мне знать, что он сказал, как бы страшно это ни было, — сказала другая девочка. — Он просил тебя лечь с ним?

— Тихо, Галла, тихо, Юста! — вскричали их родители. — Вам рано задавать такие вопросы.

Но Перпетуя отвечала отнюдь не зло. Взглянув на девочек и на Марциана, у ног которого те пристроились, она продолжила разъяснения: гот ничего не сказал, только издавал бессмысленные вопли, но поступок его говорил больше, чем речь — он предложил все, чем располагал: в качестве приношения ее девственности он отдал ей эту золотую гривну.

— Неправда! — вскричал Марциан, не сдержавшись.

— Это правда, брат мой, и он сделал это во искупление своего греха. В надежде избегнуть вечного наказания он бросил ее к моим ногам.

— Неправда. Он надел ее мне на шею.

Она в своей святости чувствовала себя слишком уверенной, чтобы принять дерзкий вызов, и сказала только:

— Брат мой, я прекрасно это помню. Сказав, что он бросил его к моим ногам, я выразилась поэтически, как выразился бы Давид. Иногда позволительно выражаться поэтически, а тебе следовало бы получше выучить псалмы. Твой отец-исповедник будет поставлен об этом в известность. Он повесил гривну тебе на шею, потому что ты состоял при мне.

— Вот и нет!

Эта реплика была такой ребяческой, и все же она вызвала у его семьи радостное оживление. Впервые за годы Перпетуе осмелились противоречить. Она проигнорировала Марциана, хлопнула в ладоши и приказала рабам отнести гривну в базилику, где украшение будет отдано Господу.

— Отец, таков будет твой приказ? — вскричал юноша.

Юстус, формальный глава семьи, казался смущенным. Луцилла осмелилась сказать:

— Дочь, мы знаем, что украшение — твое, но наш сын выглядит в нем так мужественно, оно так идет его нарождающемуся достоинству. Дочь, нельзя ли позволить ему поносить его до дня твоего посвящения?

Перпетуя не пошла на компромисс и приказала рабам отнять гривну силой. Марциан был взбешен, он сопротивлялся и сопел.

— Гривна моя, — кричал он, — он отдал ее мне, и прежде чем умрут боги, я тоже ему кое-что отдам!

Никто не понял, что он имел в виду, да он и сам себя не понял. «Прежде чем умрут боги» — то была сельская божба, которую ему не следовало произносить. Его родители улыбнулись, услыхав, как она слетела с его губ. Это напомнило им прежние бесхитростные дни. «Прежде чем умрут боги, я отшлепаю тебя по заду» — так сказала бы крестьянка своему ребенку. Гривна подарила ему прощальный поцелуй, пока он произносил богохульство, и оставила на его плечах по небольшому красному рубцу, которые быстро исчезли. Неожиданно успокоившись, он огляделся вокруг, словно в изумлении.

— Что произошло? — спросил он.

Сестра назначила ему наказание. Наказания не казались суровыми. Их ослабляла частота применения.

В течение пяти дней, предшествовавших посвящению, он становился все более покорным и услужливым, занимая себя маленькими религиозными поручениями и должным образом почитая Перпетую. Их совместное приключение тускнело, ничто о нем не напоминало, и оно могло бы забыться совсем, если бы епископ не сравнил Эврика с жеребцом. «А как насчет меня?» — подумал Марциан и разразился смехом. Ибо он тоже был недурно оснащен, девочка-рабыня это хорошо узнала четыре года назад. Он желал вновь встретиться с готом в холмах и поставить того на колени, а поскольку этому не дано было сбыться, он желал порочности ночи.