Гривна

— Марциан хороший мальчик, — сказал его отец.

— Он утешение нашей старости, — добавила мать.

И маленькие Галла и Юста загалдели:

— Мы любим Марциана. Мы любим Марциана гораздо больше, чем Перпетую. Он мастерит нам игрушки.

Епископ раздраженно всплеснул руками.

— Игрушки?! Игрушки! О, порождения ехиднины, кто спасет вас от гнева Господня? Она, она одна, сия дева, которая согласилась временно пребывать среди нас — только она отведет от вас заслуженную кару. — Это было сильно сказано, но он был раздражен непристойной заминкой в базилике и теперь был не в настроении произносить формулу изгнания духов. Основание казалось недостаточным, поэтому он прекратил беседу и проследовал к своей повозке, запряженной волами. Его провожали все, кроме Марциана, который еще раз взорвался смехом. Ибо только он, он один, знал, как именно была сохранена девственность Перпетуи.

А сохранена она была так.

В тот день, пять дней назад, когда им встретились готы, он отправлялся в путь, не имея дурных предчувствий. Сопровождать Перпетую входило в его обязанности, он был послушен, исполнителен и готов при необходимости за нее умереть. Во время поездки она к нему почти не обращалась. Если такое все же случалось, он проезжал вперед, чтобы получить ее распоряжения, и затем возвращался назад, чтобы передать их рабам. Он не спрашивал себя, любит ли он сестру — это было недозволенным вопросом — однако он знал, что она давно относится к нему с постоянным неудовольствием. Ибо несколько лет назад он оказался замешанным в грязную историю. Одна из служанок матери стала причиной скандала, о котором он помнил до сих пор. Мать избила девушку, отец посмеялся, все сходило с рук, но тут с Перпетуей случилось нечто вроде припадка. Она призвала их всех к своей кровати и заставила его дать обещание, что впредь он никогда не будет нарушать чистоту. Это было легко пообещать, ибо он был порядком напуган, и, будучи всего тринадцати лет от роду, полагал, что плотские позывы со временем ослабнут. Перпетуя по себе знала, что это не так. Она давно ждала подобного случая и организовала священную шпионскую систему — с помощью монахов, которые начали частенько посещать усадьбу. Все делалось во имя его родителей, и они тоже наблюдали, и постепенно простота ушла из жизни. Это была цена, которую они платили за то, что в их доме воспитывалась святая.

Брат и сестра составляли поразительную пару, въезжая в область холмов. Она — строгая, аскетическая и закутанная, он — открытый всем ветрам и солнцу, с обнаженной шеей и ногами, открытыми до колен, пока она не напомнила ему, что их следует прикрыть. Он запел народную песню, которую подхватили рабы, но она заставила их замолчать и затянула псалом. Когда они достигли места назначения, он был вынужден ждать перед домом, ибо столь святой была та матрона, что ни одному созданию мужского пола не разрешалось входить в ее жилище. Запрет распространялся даже на комариных самцов, так сказали рабы. Они начали похабничать на эту тему. Марциану даже пришлось их приструнить, хотя ему этого не хотелось.

— Скажите госпоже, что пора ехать, скоро солнце уйдет за холмы, — велел он им через некоторое время. Один из рабов передал эти слова за оконную решетку пожилой служанке, и недолго спустя в дверях показалась Перпетуя.

Она выглядела еще строже, чем прежде, но была более склонной к общению. Когда они отправлялись домой, она позвала Марциана и сообщила ему, что окончательно решилась стать вечной девой.

— Такова воля Божья, сестра.

— В скит я удаляться не буду. Матрона посоветовала мне иное. Я устрою свое жилье среди вас.

— Видно, такова воля Божья… Сестра, посмотри на этого ястреба.

— Ну и что?

— Кто-то его спугнул.

— Марциан, когда ты научишься приличиям?

— А разве я неприличен? Я стараюсь.

— Я говорю тебе в назидание, а ты отвлекаешься на пролетающую птицу.

В этот момент появились готы. Их было всего лишь трое, и если бы Перпетуя оставалась спокойной, две группы могли бы разъехаться с дружеским приветствием. Но она возвысила голос в молитве:

— О Господь, Бог Авраама, Исаака и Иакова, избави нас от рук наших врагов! — выкрикнула она. Ее молитву услыхали рабы и пустились врассыпную. Готы стали преследовать рабов. Один из них, теснимый Марцианом, ударил его лошадь ножом в крестец. Лошадь поднялась на дыбы, и Марциан упал. Видя его падение, другой гот стащил Перпетую с ее мула. Беда была моментальной и полной. Брат и сестра ели дорожную пыль в то время, как вопли их свиты слабели вдали. Солнце кувырком катилось в холмы.

Последовали дальнейшие унижения. Марциану связали лодыжки, так что ему пришлось передвигаться скачками, отчего он опять упал наземь под громкий смех варваров, один из которых плюнул ему в лицо, а другой швырнул в него переспелой фигой, его кинули на лошадь поперек седла, Перпетую усадили на мула, щипая ее при этом за все места, и затем они двинулись в глубь гор. Показалась хижина, склад, ибо рядом лежало награбленное, включая бочонок вина. Пленников спéшили, Марциану развязали лодыжки. Он стал осматриваться вокруг. Один из варваров вел себя как вождь: отдавал приказы и щеголял великолепной гривной из золота. Перпетуя погрузилась в молитву. Марциан старался ее утешить, но она не обращала на него внимания.

— Сестра, не думаю, что нам угрожает большая опасность. Похоже, они не хотят причинить нам вреда, хотя я не успеваю следить за их речью. Возможно, им нужны вовсе не мы, а наши лошадь и мул. Думаю, мы им совсем и не нужны. Они просто юные варвары, не сознающие ни собственных желаний, ни того, что творится в их душах.

— О, Господь, Бог Авраама, Исаака и Иакова, избави нас…

— Аминь, и я уверен, Он нас избавит. Про нас уже начали забывать, и скоро мы сможем отсюда уйти. Я даже попробую отвязать твоего мула, и ты сможешь бежать со всеми удобствами.

— О, Господь…

— Посмотри-ка, они готовят еду.

— Ты сказал, еду, брат? — при мысли о еде ее покоробило. — Нечестивую еду!

— Судя по виду, эта пища была украдена у боговерующих.

— Вот поэтому она еще омерзительней.

— Сестра, должен признаться, я голоден. — Ибо внутри него освободился зверь. — Ты вкусно поела в доме матроны, а мне не было предложено ни крошки. Значит, я должен подкрепиться.

Храбро шагнув к навесу, под которым занимались своими делами готы, он показал на себя и произнес: «Марциан», и показал на мужчину с гривной, который произнес «Эврик», и все засмеялись. Лица варваров были искренние, детские и волевые. Эмоции пролетали над ними, как облака. Никому, даже им самим, было неведомо, что они будут делать в следующую минуту. Отдав ему лучший кусок, они пили за него, друг за друга и за Великий Рим. И еще они пили за Перпетую, изучая ее черты храбрыми голубыми глазами. Она опустилась на колени — и то была не самая безопасная поза. Один из варваров облизнул губы, другой провел пальцем по штанам, и вдруг все пятеро стали бороться на полу. Пятеро, поскольку Марциан вмешался, чтобы спасти ее. Заваруха была ужасная. Десять рук, пять голов и десять ног смешались в крутящийся шар, из которого исходили и уносились в ночь вопли девственницы и рев ее насильников.

— Сестра, беги, — повторял Марциан. — Я удержу их, беги.

Она убежала, а изнасиловали его.

Удивление оказалось сильнее боли. «Не меня, это не со мной», — такова была его мысль, когда пресловутая готская оснастка проникла внутрь. Ходила молва, что женщины от этого умирают. Говорили, что от того семени рождаются дьяволы. «Но мне это не грозит». Подумав так, он невольно засмеялся и услышал ответный смех Эврика. Ибо насильником был Эврик.

Так вот каковы эти готы! Еда и выпивка, разврат, сон, драка, еда, веселье, выпивка, парень, девушка, никакой разницы. Удовлетворившись, Эврик скатился с него. Теперь его можно было прикончить без труда. Но ведь животных и младенцев не убивают. И остальные двое тоже были теперь не опасны. Сила примера оказалась для них слишком сильна. Называют себя дьяволами, не так ли? Но Марциан-то знал лучше. То что случилось — несерьезно. Неудобство уже проходило, и никому об этом незачем знать.