Факел

И вот теперь, через два месяца после своего возвращения на Кос, он был счастлив, Да, счастлив, и все же его томила безотчетная тревога. Надо было столько сделать, столько узнать! Он любил отца, его смерть была для него большим горем. Но теперь мантия Гераклида легла на его плечи, и он должен быть достоин ее.

Глава III Олимпия

Пройдя через весь город, Гиппократ спустился к морскому берегу, где у самой воды стояла его обнесенная стенами усадьба. Он сильно постучал в ворота. Завизжали петли, и Элаф, привратник, широко распахнул тяжелые створки. Во дворе среди деревьев виднелись три белых строения: налево — дом, где он жил с матерью, прямо перед ним — палестра, где больных лечили гимнастикой и другими упражнениями, укрепляющими тело, а справа — просторная операционная, которая с примыкавшей к ней приемной составляла ятрейон. Дверь операционной была сейчас открыта, чтобы впустить побольше света, и Гиппократ увидел, что внутри Пиндар склоняется над больным, а рядом, наблюдая за ним, стоит ученик.

Собака привратника, большой неуклюжий пес, визжала и тявкала от радости, с одинаковой энергией мотая головой и виляя хвостом.

— Что с ним случилось, Элаф? — засмеялся Гиппократ. — Неужели и Бобон понимает, что пришла весна?

— Еще как понимает! Он вчера удрал и прошлялся где-то всю ночь. Только утром приковылял домой — весь в грязи и с прокушенным ухом.

— Может быть, он встречался с друзьями? — предположил Гиппократ. — Наверное, собаки, как и их хозяева, порой собираются для дружеской беседы за чашей вина. Представляю себе, какие темы для обсуждения предлагает им председатель собрания! Кстати, Элаф, эти ворота скрипят слишком громко. Я не хочу, чтобы о моем приходе возвещала такая музыка. Смажь петли.

— По-моему, твоя мать любит этот скрип. Ведь, услышав его, она знает, что кто-то пришел, и выходит поглядеть.

Гиппократ улыбнулся и посмотрел в сторону дома. Там на пороге стояла его мать. Он помахал ей рукой, но тут перед ним выросла высокая фигура Пиндара, который заметил его через открытую дверь операционной.

— Учитель, — сказал он, — в ятрейоне тебя ждут жена архонта Тимона и ее провожатый, великан Буто, кулачный боец. У него очень любопытные шрамы на лице, а нос, наверное, был сломан не раз и не два. Мочки его ушей расплющены, хотя это чаще бывает у старых борцов, а не у тех, кто дерется на кулаках.

Гиппократ одобрительно кивнул: Пиндар делал заметные успехи в искусстве наблюдать. Тем временем тот продолжал:

— Я сказал Олимпии, что не знаю, найдется ли у тебя время побеседовать с ней. Только я думаю, учитель, что мне будет легче вести лечение ее дочери Пенелопы, если ты сейчас согласишься поговорить с Олимпией.

Гиппократ еще раз кивнул и направился к ятрейону.

— Скажи моей матери, что я опоздаю к обеду. Да, кстати, Пиндар, мы можем обойтись и без того лечения, которое назначил Пенелопе Эврифон, Тебе вовсе не обязательно жениться на ней.

Заметив, как смутился молодой асклепиад, он чуть-чуть улыбнулся.

Завернув за угол ятрейона, он вошел в приемную и послал за Олимпией. Она появилась, шурша багряным плащом. Вслед за ней, ступая очень мягко, вошел широкоплечий, огромного роста человек, — он обучает ее сына искусству кулачного боя, объяснила она. Гиппократ внимательно оглядел подходившего к нему великана: лет около сорока, держится очень прямо, мощные, тяжелые мышцы. Распухшее, покрытое шрамами лицо, маленькие глаза и широкий рот, который, подумал Гиппократ, вместе с расплющенным носом и срезанным лбом делает его похожим на гигантскую, вставшую на хвост рыбу.

— Я пришла поговорить с тобой о моем сыне Клеомеде, — сказала Олимпия.

— О сыне?

— Да. Ты, конечно, полагал, что я хочу узнать твое мнение о болезни моей дочери. Нет, я хочу посоветоваться с тобой о моем сыне. Я взяла с собой Буто, потому что он хорошо знает Клеомеда, да к тому же он сам пожелал прийти. Ты сможешь расспросить его позже.

Она сделала знак, чтобы Буто ушел, но тот не двинулся с места, не спуская с Гиппократа тусклых глаз. Великан что-то пробурчал, а потом медленно сказал глухим басом:

— Клеомед очень непокладист… Сидит сумрачный, молчит… Это когда он думает о той девушке… Ни на кого не смотрит. — Буто мрачно покачал головой и продолжал: — У Клеомеда дурной нрав… Может даже убить кого-нибудь… Таких мускулов и такой быстроты я еще не видал. Если ты сумеешь вылечить его… чтобы он не терял голову от бешенства… и забыл эту девушку… я сделаю его самым славным кулачным бойцом во всей Элладе.

По лицу Буто медленно расплылась широкая усмешка. Затем с неожиданной стремительностью и легкостью он выскользнул за дверь и пошел по двору, ступая мягко и уверенно, как огромная кошка. Гиппократ некоторое время смотрел ему вслед.

— Это очень интересно, — сказал он и задумчиво перевел взгляд на Олимпию. — Он всегда был таким тугодумом?

Олимпия покраснела и ответила нерешительно:

— Ты… ты говоришь о Буто?

— Конечно, — кивнул Гиппократ. — Видишь ли, с годами кулачные бои как будто всегда притупляют ум. Я не раз наблюдал такую медлительность у старых бойцов. — Он помолчал, размышляя. — Да, пожалуй, дело именно в этом. Ведь мозг помещается в черепе, и ум тупеет оттого, что много лет подряд на голову сыплются удары. — Он рассеянно посмотрел на Олимпию. — Ты не знала его, когда он был в возрасте Клеомеда?

— Что? Нет… конечно, нет. — Но она почему-то покраснела. — Мы пригласили Буто сюда из Спарты, Его там хорошо знают… Один из его учеников победил на Олимпийских играх.

Гиппократ предложил ей сесть, указав на кресло, стоявшее прямо против открытой двери. Беседуя с больными или их родственниками, он всегда старался, чтобы свет падал им на лицо. Почему она вдруг так смутилась? — подумал он.

Олимпия все расправляла и расправляла складки багряного плаща; Гиппократ заметил, что ее ногти выкрашены в такой же цвет, что пальцы ее дрожат. Она подняла на него большие черные глаза, но ничего не сказала. Вот и у Пенелопы такие же глаза, вспомнил он.

— Твоя дочь похожа на свою мать, — сказал он. — Она тоже станет красавицей, и этого уже недолго ждать.

Олимпия слегка наклонила голову.

— Муж рассказал мне о том, что вы решили сегодня утром, и очень старался не обидеть меня. Но он, как и все мужчины, плохой притворщик. — Она засмеялась, словно почувствовав облегчение. — Оказывается, он считает, будто в болезни Пенелопы виновата я, потому что я была с ней сурова, не любила ее, как должна любить настоящая мать. И вот теперь он думает, что я решила повидать тебя, чтобы оправдаться.

Она умолкла, но затем, заметив, что он не собирается отвечать, продолжала:

— Нет, перед тобой я не стану оправдываться, тебе я могу признаться, что у меня бывают внезапные припадки ненависти и любви. Но любовь свою я, пожалуй, всегда приберегала для мужчин. — Ее тонкие пальцы скользнули от груди к бедру, вновь поправляя складки сверкающего плаща. — Тебе, Гиппократ, — бросив на него быстрый взгляд, продолжала она, — я не собираюсь лгать, иначе я не пришла бы сюда. К тому же тебя, наверное, трудно обмануть. — Она усмехнулась. — Но большинство мужчин очень простодушны, и женщинам ничего не стоит держать их в руках, если только они не безумны… Если только они не безумны, — повторила она вполголоса.

Гиппократ ждал, поглаживая короткую черную бороду большим и указательным пальцами. Эту женщину гнетет какая-то мучительная тревога, решил он. И начал возиться с застежкой на плече, чтобы сбросить плащ, — полуденный жар давал себя знать.

Наконец Олимпия снова заговорила:

— Ну так слушай, зачем я пришла к тебе на самом деле. Я знаю, ты умеешь хранить тайны, как и твой отец Гераклид.

Она следила за облачками, которые проплывали по квадрату неба за открытой дверью, а Гиппократ разглядывал крохотные морщинки на гладкой коже ее шеи — морщинки, которые для врача ведут счет прошедших лет. Потом Олимпия посмотрела ему прямо в глаза.