Страница 59 из 77
— Яки могут быть разговоры, товарищ подполковник? Он же сам грит…
— Говорит-то говорит, — вздохнул комполка и встал из-за стола: — Ну, ладно. Придет Катеринко, пришлите ко мне. Только сделайте так, чтобы другие не знали, что я его вызывал. И вас прошу, пока не распространяйтесь ни перед строем, ни за строем. Можете идти… Да, чуть было не забыл. Как там с летными шарфами?
— Все сделано, товарищ подполковник. Начальник ПДС дал нам порванный парашют. Ну, мы его пустили на раскрой. Свободно на все три эскадрильи хватит. Шьет шарфы Зародова. Собственно, она уже их сшила. А сейчас какую-то грамоту на них вышивает. Канительное дело затеяла. Толкую ей — пусть так носят, не в надписях приятность. На своем стоит — без этого, грит, шарф не шарф.
— Это хорошо она придумала с инициалами, — к удивлению старшины, одобрил Рудимов и улыбнулся: — А вам, к примеру, не приятно было бы носить такой подарок с «И. Д. П.», Иван Денисович Петюренко.
— Ну, ежели бы такая приятность от моей собственной невесты — свободно надел бы и вспоминал при каждом случае…
— Что значит «собственная»?
— Ну, законная, значит. А тут полковая, — с лукавинкой в глазах подхватил Петюренко и тут же заговорщически повел смоляной бровью. — Скоро она, Лилька, товарищ подполковник, преподнесет нам еще один сюрприз… По-моему, это разврат, если не аморальное разложение…
— Обождите, обождите. О чем вы? — насторожился Рудимов и показал на стул.
Старшина сел, с необычайным сожалением прокряхтел:
— Эх, жаль мне ее, товарищ подполковник. Собственно, не ее, а бабский авторитет. Смеются над ней пилоты. Что-то у нее уже с Искоркиным… Странно даже: тут люди гибнут — и вдруг любовь. Не знаю, как кто, а я бы эту любовь свободно на гауптвахту…
— Любовь на гауптвахту? — раздумчиво повторил комполка. — Это вы всерьез?
— А какие тут шуточки? — в свою очередь удивился Петюренко. — Человек строевой, воюющий и вдруг влюблен. Да как же он может идти в воздух со своими сердечными вздохами и всякими грешными мыслями? Сшибут за милую душу.
Комполка нахмурился:
— Как это плохо, что вы так о любви судите, считаете ее чем-то постыдным. А сами-то любите свою Фросю?
— А откуда вы ее знаете? — насторожился старшина, и подполковнику показалось, что даже смоляные усы старшины покраснели.
— Нет, не беспокойтесь, ваших записок и писем я не читал. Вы сами мне о своей Фросе рассказывали. Учетчица в тракторной бригаде, где-то под Уманью, что ли. Этакая рослая, в теле, коса тяжелая — назад голову тянет…
— Да, она бабенка дородная, — довольный осведомленностью командира, закивал Петюренко. — Что ж, люблю я Ефросинью Терентьевну. Но мы ведь на расстоянии. А они рядом. Тут до греха недалеко.
— Чепуха, Иван Денисович, — вдруг изменил тон обращения комполка. — Хорошая любовь, она как бальзам.
— Вам виднее, — повел плечами старшина и порывисто шагнул к порогу: — Разрешите быть свободным?
— Разрешаю.
Когда ушел старшина, Степан долго не мог успокоиться: «Неужели то, что говорил Петюренко о Лильке и Искоркине, правда? — Старался отогнать занозившую душу мысль, но она все не уходила. — Да что это я в самом деле? — начал упрекать себя и успокаивать. Мое какое дело, пусть и правда…» А мысль все жгла.
Переговорить с Катеринко сразу после доклада старшины Рудимов не смог. Вечером улетел на задание, сел с поврежденным мотором на соседнем аэродроме и там заночевал. Вернулся лишь к утру. И первой на стоянке увидел маленькую фигурку моториста.
Встретил командирский самолет Катеринко, как всегда, молча, поднес к надбровью замусоленную рукавицу, виновато заморгал ржавыми ресницами. «И чего он всегда такой виноватый?» — с досадой подумал Степан и хотел было прямо об этом спросить матроса. Но передумал. Приподнялся в кабине, позвал:
— Будь добр, помоги отстегнуть парашют.
Катеринко мигом поднялся на плоскость, щелкнул парашютными замками.
— Ну как она, жизнь? — комполка посмотрел матросу прямо в глаза, когда тот нагнулся к кабине. Катеринко удивленно хлопнул разлатыми ресницами, отвел взгляд в сторону и ничего не ответил.
— Чего же молчите? Эх, Катеринко, Катеринко! Действительно вы как девица красная. Не по-мужски все это выглядит. Скромность, конечно, украшает, но…
Рудимов не договорил. Неожиданно матрос его перебил:
— Говорите прямо, товарищ подполковник, что со мной будете делать? Вам же старшина докладывал…
— Да, сообщили мне неприятную новость…
— Спишите меня куда-нибудь, товарищ командир. Прошу вас… Не могу я больше тут. Все смеются. Трусом считают. — Лицо моториста сморщилось, как от боли.
— А вы как на себя смотрите? — смерил Степан матроса тем затяжным, сквозным взглядом, от которого немыслимо увернуться.
Катеринко вобрал шею, зябко повел плечами:
— А что могу сказать о себе? Может, я такой зародился…
Комполка вылез из кабины и, став рядом с парнем на плоскости, задрал голову:
— Вон погляди, скворец и тот во всю свою силенку защищается от ястреба.
К удивлению старшины, Рудимов не наказал моториста. И этим потряс петюренковские убеждения. Но совсем непостижимым для старшины оказался новый шаг комполка.
Готовилась Новороссийская операция. Правда, о ней в полку пока не знал никто, кроме Рудимова, комиссара Гая и начальника парашютнодесантной службы Горлова. Горлов, тучный здоровяк, заложив пудовые кулаки за спину, ходил как по палубе, слегка раскачиваясь, и расспрашивал командиров эскадрильи, есть ли у них смелые матросы. Те недоуменно пожимали плечами или отделывались шуткой:
— У нас все смелые и решительные, когда идут в столовую.
Другие ударялись в расспросы. Горлов дипломатично уклонялся от ответов:
— Да просто так, на всякий случай.
Но большинство догадывались о предстоящем десанте, хотя и не знали, куда именно он готовится. Понимали и другое: дело задумано серьезное, потому уже на второй день выложили все точнейшие данные о своих подчиненных.
Потом Горлов с матросами беседовал. Его интересовало все — как учился в школе и где работал до призыва, давно ли в комсомоле или в партии, сидел ли на гауптвахте, как стреляет, прыгает с парашютом, не хлипок ли здоровьем, большая ли семья и многое другое.
Кандидатов в десантники оказалось много. Но отобрал Горлов меньше половины и список представил командиру полка. Рудимов и комиссар Гай долго сидели над списком, обсуждали каждую кандидатуру.
По их мнению, Горлов в основном не ошибся в выборе людей. Вот только два человека вызвали сомнение: Катеринко и сорвиголова Галыбердин, успевший за короткую службу отсидеть на гауптвахте в общей сложности тридцать восемь суток. И все «за недисциплинированность», как значилось в карточке.
Против фамилии Галыбердина поставили жирный вопросительный знак. Пригласили Горлова.
Тот стал отстаивать кандидатуру Галыбердина. Воткнув большущий, похожий на сардельку палец в вопросительный знак, пробасил:
— По-моему, те, кто воспитывали этого парня, так и не выяснили, чего в нем больше — хорошего или плохого. Да и сам он себя еще не открыл.
— Он не открыл, но мы должны были уже открыть, — заметил Серафим Никодимович.
— Я, по-моему, немного открыл.
— Ну и чего в нем больше? — спросил Рудимов.
— Хорошего. Но оно еще под слоем плохого. Последнее сметем, и все будет в порядке. — Горлов решительно повел широченной упрямой бровью. — В общем, мы с ним обо всем договорились. Беру его. Если, конечно, разрешите…
Серафим Никодимович зачеркнул вопросительный знак и воткнул карандаш в фамилию Катеринко:
— Ну, а насчет этого не ошибаетесь?
Начальник ПДС чистосердечно признался:
— Об этом парне очень сложные суждения. Дисциплинирован, но робок. Говорят, на посту стоять боится. Да и рост ребячий. Ну как с таким пойдешь в атаку?
— Но ведь он опытный парашютист, — неожиданно и для Горлова, и для комиссара заступился Рудимов. — Прыгает смело. Да и кое в чем другом не уступит.