Страница 90 из 104
В один из дней Собакину принесли приглашение на торжественный обед в Английском клубе по поводу чествования представителя французской миссии, господина Мозена. Вильям Яковлевич долго придумывал причину и отписал вежливый, витиеватый отказ. Помощник был удивлён.
- Все довольны, – объяснил ему начальник - Клуб сохранил своё доброе имя, Мозен получил кольцо. Зачем мне на это смотреть – время своё тратить? Достаточно того, что я приложил к этому руку. Старшины, между прочим, сказали, что будут ходатайствовать о присвоении мне звания почётного члена клуба. Тогда, Ипатов, я буду вас туда записывать как своего гостя.
- И что я там буду делать?
- Как что? Просаживать состояние в карты, – рассмеялся Собакин.
Ипатов захохотал вслед за ним.
- Вильям Яковлевич, а где Лавренёв?
- Ах, да, вас тогда не было в Москве. Он приходил прощаться перед отъездом на Валаам. Иван Николаевич очень изменился. Дай Бог. Я не жалею, что не передал дело следственным органам.
- Ага – синергия. А что стало с его домом?
- Да, дом у него на особинку. Лавренёв говорил, что отдал особняк под женские курсы. Глупость, конечно, - пропадёт дом. Ну, это его дело, – и без всякого перехода спросил: - Катишь захотела сегодня поехать в театр. Составите нам компанию?
Что подняло Ипатова и понесло - он потом и сам себе объяснить не мог. Скорее всего, это была реакция на «Катишь». Он вдруг подумал, что должен сейчас же объясниться с Катериной, иначе он упустит её навсегда. Всё его спокойствие куда-то улетучилось, и он с новой силой погрузился в обжигающее пламя ревнивого чувства.
- Это ж надо - «Катишь»! – выдохнул Ипатов. - Старый перец!
И побежал искать девушку. Катерина Павловна сидела у окна, вся такая изящная, воздушно-ароматная и водила тонким пальчиком по стеклу. Опять в новом лёгком платье, цвета чайной розы и с чёрной бархаткой на шее.
- Катерина Павловна! Я хочу с вами поговорить.
- Слушаю, – тихо отозвалась Катя и подлила масла в огонь. – Вильям Яковлевич обещал сегодня съездить в Большой театр. Хотите, поедемте вместе?
- Поедемте, но я не о том, – Ипатов набрал в лёгкие побольше воздуха. – Катерина Павловна, с тех пор, как я вас увидел в первый раз… Нет, с тех пор, как я вас увидел здесь, под крышей этого дома…
- Под крышей? – рассмеялась девушка. – Но, я не была под крышей этого дома, разве что в библиотеке, но до крыши там далеко.
- С тех пор, как я увидел вас в стенах этого дома…
- Но я и в стенах никогда не была. Что у вас за фантазии? В подвале была, и вы меня оттуда вытащили…
- Как спящую царевну. Катерина Павловна, когда я увидел ваш дивный образ, то никогда его больше не забывал и теперь ношу его в сердце постоянно.
- Он вас не стесняет?
- Кто? – не понял Ипатов.
- Мой образ. По-моему, он великоват для вашего сердечка.
- Ну, дайте же мне сказать! – завопил молодой человек. – Я люблю вас. Будьте моей женой!
Катерина Павловна очень серьёзно посмотрела на него, вздохнула и произнесла тихо-тихо:
- Это невозможно, дорогой Александр Прохорович.
- Но, почему, почему? Бедности не бойтесь. Я буду много работать. Если вы ещё равнодушны ко мне - я заслужу вашу любовь, вот увидите.
Катерина Павловна опустила голову.
- Вы что, совершенно мне отказываете? – не отставал Ипатов.
- Совершенно.
- Но, почему?
- Потому, что я люблю своего мужа.
В одно мгновение Александру Прохоровичу стало очень жарко. В висках застучало. Он только спросил сдавленным голосом:
- Брюс?
И когда ему кивнули, бросился вон из комнаты. На лестнице на второй этаж его за полу перехватил вездесущий Канделябров:
- Подь сюда, касатик.
- Отстань, мне надо его видеть, – пытаясь вырваться из цепких рук Спиридона, процедил Ипатов.
- В таком виде тебе никого видеть не надо. Наворотишь сейчас – он тебя точно выгонит, – убеждал друг сердешный и тянул к своей двери. – Пойдём-ка, на пару слов.
- Отстань, предатель, – подвыл несчастный, но сопротивляться не стал. – Вы нарочно от меня избавились, домой отправили, чтобы её охмурить, – и уже на территории Кондратьича прибавил голос: - Дяде пожалуюсь! Он вас выведет на чистую воду! Она несовершеннолетняя!
Только полный стакан «Спиридоновки» укротил разбушевавшегося влюблённого: Александр Прохорович закрыл лицо руками и зарыдал.
- Вот и хорошо, вот и поплачь, – гладил его по голове Спиридон. – Ты, Саша, себя не мучай, остынь. Большой вырос, а как ребёнок, честное слово. Ты – ещё телятина, пойми. Ну, куда тебе до Брюса, сам подумай! Ну не силком же он её под венец тянул? За Вилимом не гонись и ему не мешай. У него, может, это последняя весна в жизни. Пожалей его. Будет когда-нибудь и на твоей улице праздник – окрепни сначала, жизни понюхай.
- Нанюхался я с вами, благодарю, – огрызнулся Ипатов. – Бабник он, твой Брюс. Сам знаешь, что в этом смысле – он человек несерьёзный.
- Не скажи. Такого с ним никогда не было, а я его десять лет знаю - каждый день вместе. Может, он уж набегался, хватит. А то, что обвенчался – совсем чудеса. Так что – не нам судить, Сашок. И потом, Катерина сама его выбрала, понял? Она и к моему сердцу присохла, как дочь. А тебе, Саша, с этой минуты, пусть будет сестра. Вот и всё. Утрись, нюня. Пойдём, я тебе свеженького чайку заварю, сырку твоего любимого отрежу. Тебе, Александр, умыться что-ли надо, а то, как ты, с такой физией, в театр поедешь?
- Никуда я не поеду. Зачем я им?
- И то верно. Оставайся-ка ты дома. Хочешь, я тебе ватрушек напеку? А Брюсу скажи, что у тебя голова разболелась – простыл где-то.
Александр Прохорович зажал себя что есть силы, чтобы не видеть «счастья молодых», но было невмоготу. Он делал всё, чтобы как можно меньше находиться на рабочем месте: срывался на любое дело и желательно на целый день. Казалось, начальник этого не замечал. Он был совершенно счастлив. Катерина Павловна постепенно привыкала к роли хозяйки дома. Канделябров изо всех сил старался ей в этом помочь: где подскажет, где поможет, а где и сам сделает.
На август молодые запланировали поездку в Европу. Паспорта были готовы – Собакин устроил всё быстро, через свои знакомства. Отец Меркурий подал прошение о выходе за штат по болезни и собирался ехать в Канаду.
В Москве спала жара, да как! Накануне, духовенство Храма Христа Спасителя отслужило молебен о даровании дождя. Народу было много: накануне за Тверской заставой горели большие склады – еле потушили, и выгорели дотла два дома на Покровке. На следующий день, от Крестовской заставы потянуло сыростью, как из погреба. За полдня небо заволокло тяжёлыми тучами и ночью пошёл дождь. Он обрушился на город с крупным градом, величиной с грецкий орех: пострадали люди, животные, побило незрелый урожай в знаменитых московских садах.
- Остались без яблок, – предрёк Канделябров. - Видать, перестарались. Всегда говорю: всему должна быть мера. А то зарядили: тут молебен, там молебен. Вон, отцу Меркурию в Чудове сказали, что за неделю в Москве по церквям отслужили десятки молебнов. Сколько напросили – столько и получайте! Теперь будет д-о-о-лго лить.
В один из таких ненастных дней к Собакину пришёл гость. Невысокий, в возрасте, с маловыразительным, как бы стёртым лицом, в отменной тройке, со стёклышком в глазу и великолепной резной тростью чёрного дерева. На его странной визитке стояли только инициалы «М.N.» и рядом от руки накарябано несколько неясных закорючек. Чопорный Канделябров, в своей зелёной ливрее, торжественно проводил гостя в кабинет и тут же приклеился к просверленной дырке. Ипатов тоже подкрался к двери и стал слушать. Застукать сообщников было некому: отец Меркурий и Катерина Павловна уехали на Никольскую покупать именные иконы: батюшка настоял.
В кабинете с долгой речью выступал гость и, как назло, по-французски. Собакин от него не отставал. Спиридон Кондратьич долго прислушивался и уже махнул рукой Александру: мол, пошли отсюда, как вдруг собеседники перешли на русский. Парочка опять прилипла к двери.