Горе побежденным

 Ипатов зашевелил носом.

 - Александр Прохорович, побойтесь Бога! Мы с вами только из-за стола. И куда в вас столько влезает!

 - Я сладкое очень уважаю, – вздохнул Ипатов.

 - Крепитесь, – железным голосом сказал начальник. – Мы здесь по делу.

   Треснутый колокольчик  парадной не звенел, а противно шамкал. Но и на это тихое шлёпанье был дан скорый ответ. Дверь отворилась, и на пороге появился хмурый и хмельной человек в шёлковом малиновом халате с трубкой в зубах. Это был невысокий курносый крепыш с большими, не по росту, усами.

 «Понятно, почему он в Павловском полку. Туда негласно берут копии покойного императора Павла: маленьких курносых блондинов» - подумал Собакин и осведомился:

 - Имею честь разговаривать с капитаном  Островерховым?

 - А вы кто? – с видимым усилием спросил курносый блондин.

 После объяснения хозяин меланхолично предложил:

 - Прошу, господа, входите, если вас не смутит, что я э… в несколько разобранном состоянии.

 - Это ничего, – уверил его Вильям Яковлевич. – Мы запросто. Ответьте нам на несколько вопросов, и мы уйдём.

 Островерхов пожал плечами, как бы снимая с себя всякую ответственность, и повёл гостей по коридору.

 Дом был большой и запущенный. Жильё холостое, но с достатком. Во всём чувствовались военные привычки с привкусом бивуачной жизни. Прежде всего, поражало обилие ковров. Их не было разве что на потолке, хотя и это утверждение было спорным. В зале, куда  хозяин привёл сыщиков, они висели по всем стенам – темно-красные, с жёстким коротким ворсом. Ковры были такие большие, что не помещались по высоте стены и заворачивались на потолок, откуда свисали тёмной бахромой, как паутина. Диваны тоже были покрыты коврами, правда, в удручающем состоянии: плохо чищеные, со следами табачного пепла, вина и восковых подтёков. На подоконниках рядами стояли батареи пустых бутылок. Большой стол посреди комнаты говорил сам за себя: на зелёном сукне лежали деньги и стопка запечатанных карт. Удивительней всего было то, что под ним, среди  загнутых и смятых карт, валялись ассигнации. Ипатов, привыкший считать каждый гривенник, видел такое впервые.

 Перехватив взгляд гостя, Островерхов посчитал нужным объяснить:

 - Заигрались с друзьями, недавно разошлись. Так что вам от меня угодно, господа?

 - Хотелось бы узнать, как хорошо вы были знакомы с господином Поливановым? – задал традиционный вопрос Собакин.

 -  Мы не были друзьями, а знаком я с ним по клубу года три.

 - Когда вы его видели в последний раз?

 - Вечером, в Английском, перед тем, как ему стало плохо.

 - В котором часу это было?

 - Не могу сказать. Я без часов, да и что на них смотреть! Уже стемнело – значит было около десяти.

 - Где именно вы его видели и о чём  говорили?

 - Я ждал своего товарища по полку ротмистра Тохтамышева в бильярдной, пока он закончит игру в большой гостиной – там играют по крупной и мешать не принято. Поэтому, я с бароном Валленом  катал шары по полтиннику, чтобы скоротать время. Скоро ему  надоело проигрывать и, он уехал. Я заглянул в гостиную, а там уже пошли играть дуплетом. Подумал, что, пока суть да дело, пойду, промочу горло. Вот тогда я и увидел в нашей «фруктовой»  Поливанова. Подошёл, присел к столу. Мы перекинулись парой фраз: то да сё, и я ушёл ждать Тохтамышева. Он, кстати, продулся, и я увёз его к себе пьянствовать.

 - Минуточку. Хочется уточнить: «то да сё» - это о чём вы говорили?

 - Господи, да пустой разговор.

 - И всё-таки.

 -  Он спросил, почему не играю. Я ответил, что не при деньгах. Поливанов начал подшучивать, что меня надо срочно женить, чтобы жена отвлекала меня от карт. А я сказал, что не могу в моём лице причинять горе ни одной женщине в мире. Посмеялись и разошлись.

 - У него на руке кольцо было?

 - А как же. Не заметить нельзя, особенно вечером, при освещении.

 - Поливанов не говорил вам, с кем собирается ужинать?

 - Нет, но стол был сервирован на двоих, это я заметил.

 - Какое у него было настроение?

 - Нормальное. Он, в отличие от меня, был очень выдержанный человек, – Островерхов встал и заходил по комнате. Видно было, как с него слетает хмель. – Поймите, мы с ним  не были друзьями, и поэтому он никогда не стал бы со мной откровенничать о своих делах. А посему, я ничем не могу быть вам полезен.  Поговорите лучше с полковником Ушинским или, в крайности, с господином Лавренёвым. Они были его друзья-приятели.

 - Мы так и поступим, – Собакин встал, готовый откланяться.

 - Подождите, господа, – вдруг разволновался Островерхов. – Не можете же вы уйти просто так, не рассказав мне о следствии. Я был с вами откровенен, и вы, как вежливые люди, должны ответить тем же - рассказать, что узнали о «Чёрном сердце». Хотите  выпить, так сказать, за знакомство? Эй, кто-нибудь, Кузьма!

 - Не беспокойтесь, капитан, дел много, да и жарко для возлияний, – отказался за обоих  сыщик. – За приглашение спасибо и за разговор тоже, а про кольцо мы сами ничего не знаем, поэтому и ходим по знакомым Поливанова – может, кто  расскажет что-нибудь интересное для следствия. Вы сами-то верите в сверхъестественную силу этого алмаза?

 - А как же. Этому полно подтверждений.

 - А может, это - совпадения? - цеплял его Собакин.

 - Не думаю. Я до некоторых пор сам был человек трезвых взглядов на природу, но тут уж очевидные вещи стали происходить. Слухи были, что Поливанов, пока всё не выплыло наружу,  с полмиллиона отхватил. Такое не утаишь. Ни одной осечки. Каково?

 - Как вы это объясняете?

 - Это кольцо нечистой силы.

 - Шутите?

 - Какой там! Я чертей видел, как вас сейчас, и знаю, на что они способны. Не думайте, у меня нет белой горячки.

 Ипатов тихонько перекрестился.

 - Представьте себе, – продолжал в возбуждении капитан, – что не я один такое видел. Говорят,  кто-то из окружения Пушкина, не помню кто, тоже видел чертей за игрой в карты. Об этом  рассказывал в Английском  друг поэта – Нащокин . Между прочим, наш человек, картёжник.

 - А с вами что случилось?

 - Могу рассказать. Это было два года назад. Да вы устраивайтесь, господа, поудобнее. Хотите – курите. Или вот Кузьма принесёт вам пива или квасу. Не хотите? Тогда слушайте. Вот в этой самой комнате просидел я с друзьями за игрой часов десять. Кстати сказать, с нами был Лавренёв, человек тогда ещё совсем молодой и неопытный, чаще играл мирандолем  – рисковать боялся. Так вот. Была уже ночь, около двенадцати. Выпили мы изрядно. Некоторые уехали. Остались: Лавренёв – огурец зелёный, ротмистр Тохтамышев и мой двоюродный брат Фёдор Флеминг.  Мы здесь и разлеглись по диванам, кто где. Свечи, кроме одной, прогорели. Все дрыхнут. Полумрак. Через какое-то время я очнулся от голосов. Глаза открыл и хоть опять их закрывай. Вот за этим самым столом сидят черти, натурально, как есть с рогами и копытами и режутся в карты. И, как бывает это за игрой, они переговариваются, пересмеиваются,  как у себя дома. Одета эта нечисть, надо сказать, забавно: у одного один только фрачный верх, а внизу, пардон, всё в натуре; другой в полосатых штанах, а наверху одна грязная манишка болтается; третий и вовсе голый, но в галстуке-бабочке и чудовищно грязных манжетах.

 Ипатов опять перекрестился, а Собакин недоверчиво хмыкнул, но штабс-капитана не перебивал.

 - Я лежу, слушаю их разговоры, а пошевелиться не могу – как парализовало! – продолжал Островерхов. -  А чертям и дела нет, что тут рядом живые люди спят. Играли они азартно, друг друга матерно посылали, грозили визави рыло начистить (а у них и вправду,  рыло вроде свинного, только покороче). Но, самое интересное, что играли они на человеческие души. По приказу каждого из игроков, от стены отделялась  человеческая тень, чёрт её манил пальцем и начинал похлопывать по голове. Тогда она сжималась, уменьшалась в размерах и постепенно из облачного привидения становилась человеческой фигурой, только маленькой. Чёрт клал её себе на ладонь, а другой прихлопывал, и она становилась плоской, как на фотографической карточке. Тогда он ею расплачивался или бросал на кон, как мы - деньги. Боже мой, о чём только они не говорили! Хвастались  друг перед другом в таких пакостях, что и в мужской компании рассказать неприлично. Я помню, как один, выставив на кон душу, начал её нахваливать. Дескать, и такая она подлая и сякая, и десятерых стоит. Они  из любопытства взяли и подули на неё. Карточка стала пухнуть, и вокруг неё образовалось светящееся облако. В этом голубоватом свете, как живые картины стали представляться грехи этого человека, все мерзости его земной жизни. Черти сидели и прямо хрюкали от восторга. А там картинки менялись и менялись. Мне было плохо видно (да я от ужаса происходящего и соображал-то плохо), но срамоты насмотрелся на всю жизнь вперёд. Так до утра они и играли. Одному очень везло, и он сгрёб все души себе. А те, кто продулись, стали ругаться, что их за недоимку душ  накажут. А выигравший  и говорит:  «Ладно вам прибедняться, до первых петухов есть время. Возьмите себе хоть бы этих, что здесь дрыхнут, или пошарьте, нет ли, кого поблизости». И пропал, как небывало. А эти двое обернулись к нам. Тут я посчитал, что дни мои сочтены. Не то чтобы испугался, нет, но душа омертвела, и такая смертная тоска подступила, что я понял: это конец. Вдруг откуда не возьмись – крик петуха. И откуда только он взялся, дай Бог ему подольше в суп не попасть! Сроду в нашей округе курей не разводят. Нечистая сила,  когда услыхала кукареканье, сразу стала бледнеть, бледнеть и превращаться в дым. А потом,  как при хорошей печной тяге, тонкой струйкой вылетела прямо вон в ту форточку. Я лежу, а руки-ноги не подвластны. Так лежал и, пардон, плакал от радости, пока мои товарищи не зашевелились. Тут и мне полегчало. Я очнулся и рассказал им, что было ночью, а  они не верят. Говорят, допился до чертей, поздравляем. Так меня заговорили, что я и сам стал сомневаться, уж не сон ли это.  Гости собрались уходить, а перед тем, решили опохмелиться. Сунулись искать в комнате чистые стаканы и нашли на столе предмет. Фёдор спрашивает: «Это что у тебя?» Я посмотрел и ахнул. Галстук-бабочка одного из чертей. Бархатная такая, мятая и грязная. У нас такой ни у кого не было, да и не могло быть.