Страница 99 из 117
Их было немного, людей с партийными билетами, но они составляли ударное ядро коллектива, на которое можно было опереться и положиться. Сколько они вынесли и вытерпели, веря в правоту своего дела, своими руками превращая глухой районный центр в будущий центр нефтяного края! Потом, через годы, о них будут писать, скажут, что они были людьми долга и подвига, готовыми на лишения и самопожертвование, и называть красивыми словами обычные трудовые будни, ежедневную работу до ломоты в костях, до боли в голове, словно они были двужильными.
Первая буровая… В наспех сооруженных мастерских клепали, ковали, слесарили. На старом токарном станке творили чудеса: и точили, и сверлили, и строгали. Источала жар железная печь, но согреть почти не могла. А у дверей мастерских пылал костер. Дышал жаром костер и возле буровой.
В те дни рано пришли свирепые холода. Мороз сцементировал землю. До дна промерзали речушки. С оглушительным треском лопались ветки деревьев, словно кто-то рядом бухал из ружья. Птицы, нахохлившись, не покидали гнезд. Даже привычные к морозам белки сидели в своих дуплах и не высовывали носа. А буровики работали. То один, то другой подбегал к спасительному костру; стаскивал задубелую рукавицу и торопливо совал негнущиеся пальцы прямо в огонь. И снова спешили к стылому железу…
А железо порой не выдерживало. Не ладилось что-то у Степана Перекиньгоры. Чертыхнулся он и сгоряча стукнул по краю трубы. Раздался резкий щелчок. Переохлажденный металл не выдержал, кусок стальной трубы откололся и черными осколками упал в снег…
— Вот те на! — только и вымолвил оторопевший Степан.
Не веря своим глазам, Перекиньгора снова стукнул по трубе. Опять резкий звук — и сталь черными искрами рассыпалась по снегу.
Один из монтажников глухо произнес:
— Вона и сталь не терпит. Невмоготу, крошится…
Мороз выжег улыбки и шутки. Люди отчужденно поглядывали друг на друга. Каждый думал о своем.
— Вот те и страна коротких теней и длинных рублей!
— Какие тут к черту рубли? Подсчитай-ка, обувка одна чего стоит… И резиновые сапоги, и ботинки, и кирзовые сапоги, и валенки, и унты. А одежда? Чего только не напялишь на себя, чтобы согреться. Теперь консервы, спирт еще. Хошь не хошь, а с мороза глотнешь, да еще за четверых ложкой поработаешь. А в отпуск летать приходится — самолет тоже в копеечку влетает. Вот те на длинные рубли длинные расходы!
— Да, гиблое тут место…
Алексей Кожин, молодой инженер, подошел к бурильщикам. Невысокого роста, в очках с темной оправой, в полушубке, валенках. Подвижный, шустрый. Он успевал всюду и не чурался любой работы. Если надо — садился за руль автомашины, за рычаги трактора. Если надо — брал сварочный аппарат и варил шов.
Кожин видел угрюмые лица, насупленные брови. То, что еще недавно, каких-нибудь полчаса назад, казалось боевым, крепким коллективом, вдруг превращалось на его глазах в группу случайных людей, согнанных непогодой, готовых бросить все и рассыпаться, как тот не выдержавший мороза металл. Поняв эту истину своим сердцем, он содрогнулся. Алексей не знал, что же предпринять ему, руководителю монтажа. Ни приказом, ни окриком здесь не возьмешь. Нужен какой-то другой подход. В институте изучал принципы работы сложных машин. Знал законы вязкости и сопротивления материалов. Ковать, клепать, варить швы научился сам. В партию приняли, давал слово, что будет стойким до конца… А вот главному предмету — человековедению не обучали. Как же заглянуть в чужие души, повлиять на них?
Взгляд случайно остановился на пустой консервной банке. Алексей в институтской футбольной команде играл левым краем. Вспомнил, как еще в школьные годы азартно гоняли на пустыре шапку, набитую тряпьем.
— Степан, лови! Пасую! — озорно выкрикнул Алексей.
Перекиньгора нехотя повернулся и, увидев летящую к нему жестянку, молодо улыбнулся, ловко остановил ее носком унта.
— Давай! Завожусь! Кто отнимет?
Через минуту на вытоптанной площадке, на замасленном снегу шла горячая игра. Сдвинуты на затылок шапки, опущены шарфы, расстегнуты полушубки и меховые куртки. Раскраснелись лица — только пар клубится.
— Мазила, кому пасуешь!
— Сюда, сюда, Степан!
Включились в игру Евграф Теплов, бурильщик Михаил Лагутин, не удержался степенный Дмитрий Ионыч. На шум прибежал Фарман Далманов. Кожин крикнул ему:
— Выручай, Фарман Курбаныч! Сборная конторы проигрывает!..
Фарман на мгновение заколебался. Буровики, монтажники, слесари носились по площадке, тяжело топая в валенках, унтах, бахилах… А монтаж?.. Эх, была не была!
— А ну, пасуй!..
Надо же было случиться, что именно в это время мимо на санках проезжал секретарь райкома. Бахинин сначала не понял, почему на площадке бегают и топчутся геологи. Потом брови его поползли вверх, на лице застыла суровость. Такие забавы вместе с руководителем? Гоняют, словно школьники, помятую консервную банку! Какой же после этого может быть у Далманова авторитет? Бахинин велел кучеру остановиться.
Далманов поспешил к дороге:
— Привет, дорогой Василий Павлович!
— Футболить изволите, Фарман Курбанович, — Бахинин неприязненно смотрел на раскрасневшееся лицо Далманова.
— Ага, я играл в команде мастеров.
— Это видно. Только не пойму, с какой целью сюда вы приехали — то ли футбол пропагандировать, то ли нефть искать.
У Далманова сразу побелели щеки, но он сдержал себя. Они стояли и молча смотрели друг на друга.
Бахинин считал себя глубоко порядочным и честным коммунистом; совесть его была чиста, как вымытое дождями стеклышко. Находясь многие годы на руководящей работе, он ничего для себя лично не скопил, не заработал, кроме залысин да язвы желудка. И ходил он всегда, в любое время года в полувоенном кителе да грубошерстных диагоналевых галифе, не признавая для себя никакой другой одежды. Он был самозабвенно предан Советской власти и готов был по первому зову лечь костьми ради торжества будущего, о котором мечтал и думал, которое строил вместе со всем народом. И если бы грянула повторно страшная година, секретарь райкома, ни минуты не задумываясь, стал бы со всей энергией выполнять первый же приказ партии, независимо от того, куда бы его послали: в рядовые, в командиры, в разведчики, в саперы. Раз надо, так надо! В этом отношении он ничем не отличался от других людей, от тысяч таких же преданных и стойких, какие жили и трудились рядом с ним.
Однако при всем этом особенность его характера состояла в том, что он как-то незаметно за годы руководящей работы уверовал в свою исключительность. Он был искренне убежден, что он чем-то все же выше рядом живущих обыкновенных людей, которыми поставлен руководить. Он незаметно позабыл, как люди трудятся у станка, сеют хлеб, ловят рыбу, хотя и хлеб и рыбу по-прежнему ел каждый день. Но уверовал в исключительную силу бумаги, силу приказа. Ведь стоит лишь спустить указание, как тут же получался результат. Спустил одно указание — получишь один результат, направишь два, три указания — появятся, два, три результата. И он носил в голове массу цифр и готовых фраз, знал наизусть планы каждого предприятия и хозяйства района и процент выполнения. Он жил этими бумагами и цифрами, не замечая подчас за ними живых людей, которые пахали, сеяли, ловили рыбу, растили свиней; которые радовались и огорчались, наслаждались и страдали, мерзли и задыхались от жары…
Секретарь райкома в людях превыше всего ценил одно качество — самоотверженную исполнительность. Получив указание, он спешил спустить его вниз и реализовать, выполнить все пункты и подпункты. И люди, его подчиненные, стоявшие на различных ступеньках служебной лестницы, держались соответствующе. Уважительно. Авторитетно. На дистанции с низами.
А тут черт знает что… Бахинин и Далманов стояли друг против друга, смотрели в глаза и вовсе не понимали друг друга. Все это произошло в какие-то считанные секунды. Бахинин загадочно улыбнулся и произнес:
— Ну-ну, футбольствуйте! Если это поможет поглубже в землю заглянуть.