Страница 47 из 117
Агафон помнит и своего первого соболя. Тогда ему шел пятнадцатый год жизни. Любимым занятием стали охота и рыбалка. Агафон неплохо стрелял косачей, зайцев и всякую мелочь. Охотничья страсть захватила его целиком. Он мог, не зная устали, сутками бродить по тайге. Но в глазах старших, бывалых таежников, Агафон все еще не считался настоящим охотником, промысловиком. Бить без промаха считалось еще недостаточно. Нужен результат. Настоящим охотником признавался тот, кто положил медведя или добыл куницу, соболя. Высшим классом считался соболь.
Агафон бредил тайгой, и соболь был его заветной мечтой в те годы. Он даже во сне охотился на пушного зверя: попадал в глаз из ружья, загонял в сети и даже колол острогой, как рыбу в реке. В тех удивительных сновидениях удача сопутствовала Агафону на каждом шагу.
Но утром, стряхнув сладкий сон, Агафон не находил себе места, его охватывала глухая тоска и тихая злоба на свою судьбу. Он бродил по тайге, искал соболиные следы. Но соболи близ деревни не водились. Бывалые промысловики ежегодно уходили с первым снегом в таежные урманы и возвращались лишь спустя недели, принося с собой много белок, куниц и, хвастаясь, выставляли напоказ добытые соболиные шкурки. Как ни упрашивал Агафон деда, тот не брал его с собой.
— Рано тебе ишо, — говорил дед Матвей. — Сам скажу, когда время придет.
Но по его понятиям это время давно наступило, И выручил его школьный друг якут Захарий Данилов, Закарка, как он сам себя называл. У Закарки, как и у Агафона, отец не вернулся с фронта. Жил он вместе с дедом Кулунтарием. Еще осенью Кулунтарий обещал внуку, что возьмет с собой в тайгу. Закарка, по просьбе Агафона, сумел уговорить своего деда. И тот согласился взять обоих дружков на первый промысел.
Агафон готовился к походу тайно. Запасся загодя продовольствием, порохом. И лишь накануне выхода в тайгу открылся бабке. Та всплеснула руками, охнула, но остановить, удержать внука не посмела. Только пригрозила:
— Только посмей пропасть, остаться неживым в тайге, дед с тебя шкуру спустит! Выпорет до черноты тела!..
Якут Кулунтарий, как и дед Матвей, считался одним из первых охотников и слыл знатоком тайги. Лучше его никто не знал, где счастливые соболиные места, как выслеживать зверя и натаскивать собак. Он удивительно ловко подражал голосам птиц и зверей, умело ставил капканы и петли на звериных тропах.
Охотился он с допотопным шомпольным ружьем. То была фузея кустарной работы, которую Кулунтарий важно называл «мушкетом». Фузея была тяжелой, и дед говорил, что «фунтов двадцать потянет». Слава о ней гремела далеко по округе. Афоня знал, что важные городские охотники, приезжавшие изредка в таежные места, не раз предлагали за мушкет деду Кулунтарию немалые деньги, пытались выменять его на блестящие двустволки. Но дед неизменно отклонял назойливые домогательства.
Дед Кулунтарий был человеком особой породы. С добрым сердцем и широкой натурой. Соседи-кержаки, экономя боеприпасы, предпочитали для промысла мелкокалиберные ружья с крохотными зарядами пороха. Дед Кулунтарий, поучая внука, говорил, что на порохе «жадничать грешно», и отмеривал дробь и порох горстями. При стрельбе допотопный мушкет отдавал крепко. Пороховые газы прорывались в казенную часть. Правое плечо у деда всегда было в синяках. В редкой бороденке светились рыжие подпалины от ожогов, но старый промысловик не обращал на такие мелочи внимания.
Выстрел из того мушкета получался не сразу. Тяжелый курок бил по пистону, в капсюле слышалось шипение, мушкет волнообразно покачивался вверх и вниз, а через мгновение из дула вылетал сноп огня, оглушительно потрясая воздух.
И из такого допотопного ружья дед Кулунтарий умудрялся на промысле добывать больше всех пушного зверя. Оно било безотказно, и старый якут полностью полагался на свое оружие. Выйдет, бывало, на птицу, мушкет заряжен мелкой дробью, а в тайге нежданно столкнется лицом к лицу с медведем. «Сам попался, я не виноват», — скажет про себя старый якут и, не разряжая мушкета, дошлет в ствол поверх дроби свинцовую пулю, поднимет приклад и прижмет к плечу. Гулкое эхо повторит грохот выстрела, а зверь замертво падет на землю.
Афоня помнит, как они, тяжело нагруженные сухарями и боеприпасами, шли по тайге трое суток. Наконец под вечер на склоне горы увидели охотничью избушку, занесенную снегом чуть ли не под крышу. Собаки с радостным лаем поспешили к жилью. Избушку когда-то давно построил Кулунтарий. Неподалеку протекала замерзшая река, вокруг высились ели, лиственницы, кедры. Пушистый снег окутал деревья причудливыми узорами.
На всю дальнейшую жизнь запомнилась первая ночь в охотничьей избушке, срубленной из грубо отесанных лиственниц. Весело потрескивали в камельке дрова. Пламя бросало яркие отблески на стены и потолок. Дед Кулунтарий готовил немудреный ужин и тихим голосом рассказывал о повадках красного зверя, посвящая в охотничьи тайны.
Утром, едва рассвело, принялись за работу. Помогали деду нести снасти и учились ставить капки, поставушки. А после взяли ружья и двинулись в тайгу. Широкие лыжи, обшитые мехом, бесшумно скользили по снегу. Вокруг простирались необозримые таежные просторы. Шли как в сказке. Вдруг почти из-под лыж, веером разбрызгивая снег, выпорхнула тетеревиная стая. Птиц было несколько десятков. Они взлетели разом, и треск крыльев поразил ребят. Они застыли с разинутыми ртами. Но дед Кулунтарий успел выстрелить из своей фузеи. Два матерых черныша распластались на снегу.
— Похлебка будя вкусная, — сказал дед, дуя на перышки, чтобы определить, жирна ли птица. — Хорошо осенью гуляла, много кушала. — А потом повернулся к ребятам: — Пошто не палили?
— Зевнули малость, — сознался Афоня, не поднимая глаз.
— В тайге зевать никак нельзя, — наставительно заметил Кулунтарий.
Первые дни на соболевке не везло. И крупный зверь не попадался, он куда-то переместился. Стреляли белок. Дед Кулунтарий, пальнув из фузеи, поднимал белку, приговаривая:
— Не ты моя первая, не ты и последняя.
Тайны глухого урмана постепенно раскрывались перед молодыми охотниками. Все было ново и интересно. К вечеру, уставшие и голодные, возвращались к избушке. Дед Кулунтарий подсчитывал трофеи, учил сноровисто снимать шкурки и вытягивать их на правиле. Но ни белки, ни колонки, ни даже горностаи не радовали ребят. Они ждали соболя. Каждое утро, надевая лыжи, верили, что на сей раз обязательно повезет. А Закарка даже тихо упрашивал тайгу:
— Матушка добрая, не прячь сегодня красного зверя.
Тайга хранила молчание. И все ж повезло. Приближался вечер. Зимнее солнце скупо освещало тайгу. Длинные голубые тени перечертили пухлые снега. И вдруг собаки круто повернули и с лаем понеслись по увалу. Дед Кулунтарий остановился, снял лохматую шапку, и широкая улыбка расплылась на его скуластом темном лице, топорща заиндевелые усы. Он тихо, словно боясь, как бы не подслушали, произнес:
— Пошли по красному.
Афоня многозначительно переглянулся с Закаркой. Свернули на собачий след. Дед, с пудовыми сетями за плечами, летел впереди как на крыльях. Ребята еле поспевали за ним. Переваливались через толстые валежины, ныряли в лога, пробегали пади, взбирались по обледенелым кручам. А впереди, удаляясь все дальше и дальше, слышался радостный собачий лай.
Часа через два, когда уже казалось, что им никогда не догнать собак, когда молодые охотники окончательно выбились из сил и стали отставать от деда, собаки наконец «посадили» зверя. Лай стал спокойнее и увереннее.
Соболь обосновался на высоченной пихте. Уставшие собаки присели под деревом, задрав острые морды вверх, и отрывисто тявкали. Их красные языки пылали на морозе, а с желтых клыков падала на снег пена. Вверху чуть слышно ворчал соболь.
Дед подал знак и осторожно повел ребят к пихте. Короткий зимний день кончился. Надвигалась морозная ночь. Над тайгой всходила луна, заливая округу матовым серебристым светом. При луне брать зверя несподручно. Можно промахнуться.
— Будем сторожить, — сказал дед и начал расстанавливать вокруг пихты тенета.