Двадцать отражений лжи

Филин… Нердайн Филирно — так его звали на самом деле. Неро.

Я никогда не видела его настоящего лица, но хорошо помню его настоящее имя.

Он был умен — даже слишком, и это стоило мне свободы и здоровья, в то время как мои «коллеги» такого же ранга отправлялись на расстрел. Ни один нормальный человек не стал бы снимать с меня полную биометрию и проводить генный анализ только ради того, чтобы узнать, врут легенды или нет. Легенды не врали, и Филин впал в ступор почти на месяц, не зная, что со мной делать.

Я просто физически видела, как в его набитой инженерными чертежами и тактическими схемами голове идет гражданская война — такой стяг пиратов Отчуждения, как я, стоило поставить к стенке — и не просто, а со вкусом, устроив показательное представление в пропагандистских целях. Этого от него ждали все — от солдат на передовой до Императора в своем дворце. Но Филин не был бы собой, если бы не поступал перпендикулярно общественному мнению, зато с эффективностью, которая никому другому и не снилась.

Этому выродку плешивой мышовки, видите ли, было безумно жаль пускать в расход такой роскошный и уникальный экземпляр, как я, если был хотя бы мизерный шанс пристроить его к общественно полезному труду. Была только одна проблема — к сотрудничеству я не склонялась и на перевербовку не велась. Поэтому «экземпляру», так сказать, удалили когти и заставили пахать на Корпус в принудительном порядке.

Не касайся это меня — поаплодировала бы стоя.

По всем документам и показаниям очевидцев я умерла в тюрьме. Во всех докладах, отчетах и архивах — фальшивые данные биометрии, генной карты и такое же фальшивое лицо. Кроме одного личного дела, в закрытом архиве Командора — но и эта писулька не удержала бы меня на привязи, будь я свободна и сильна.

Конечно, он понимал и это…

Та сеть, что достигла почти совершенства и заменила мне настоящую, была выдрана с корнем и сгорела на огне зачисток и расстрельных бригад. Личность сначала пытались стереть, потом — переписать. В те времена ни того, ни другого делать толком не умели, да и я была далеко не простым материалом. Мое сознание не поддавалось, и его ломали почти хирургически. Почти получилось.

Дальше все растворяется туманом: я все-таки тронулась, хотя думала, что это произойдет гораздо раньше. Из памяти исчез месяц, который я закончила с искалеченным сознанием, нашинкованным на лоскуты и кое-как собранным обратно. Обнаружила у себя пару новых и страшно мешающих качеств, еще большего количества полезных недосчиталась. И — сплошные блоки безопасности и моральные установки. Места для собственных мыслей практически не оставалось.

Должно быть, так и было задумано.

Впрочем, когда я осознала, что со мной сотворили, мыслей и не было, только звериная слепая ярость. Тело принудили навеки застыть в одной-единственной форме, которой в последние годы я пользовалась чаще всего — гуманоидной, бескрылой. Сознание тоже застыло, закостенело, потеряв гибкость и легкость. Да, этот процесс шел к тому времени уже много лет — сознание риалты, когда-то струящееся потоком воздуха, изменчивое, легкое, всепроникающее, через пятьдесят лет статичной сети уже мало отличалось от созданий, ее заполняющих. Но тогда я стала калекой, не способной даже заговорить с камнем, потерявшей доступ к трем четвертям собственной силы…

Я была слепа, глуха, бескрыла… и стала безотказным и самым эффективным орудием для многих поколений Командоров, последовавших за Филином. Филином, оказавшимся слишком успешным, чтобы умереть в своей постели. Стоя над его трупом, я готова была выть от досады: неизвестные злопыхатели осуществили то, что я страстно желала сделать собственными руками. Планы мести оставались моими главными стимулами к жизни, но сволочной Командор лишил меня и этой радости.

С тех пор ничего не изменилось. Непрекращающаяся череда особых дел — вот, собственно, и все, что в ней осталось. Меня передавали по наследству, как фамильный меч. Впрочем, нет, не меня. Мою жизнь, заключенную в старый считыватель — личное дело, заполненное ровными рядами букв.

Мое имя слишком хорошо помнят даже сейчас. Его могут забыть во всем мире, но его не забудет Корпус. Стоит шепнуть слово — услышат все. И многомиллионная организация вспомнит, что Вира Нейн едва не втоптала Корпус в грязь.

Раньше у нас очень любили показательные казни. Процесс охоты на ведьм как священное знамя, поставленное во главу угла. Это сплачивало, это заставляло загораться глаза. Ведьмы измельчали и блеск из глаз ушел.

Чем больше лет проходит, тем ярче загорятся глаза от пламени костра, на котором могут сжечь меня. Каждый новый Командор, принимая должность, грозит мне показательным процессом, если вдруг пиратка решит тряхнуть стариной. Я даже не вслушиваюсь в очередные угрозы. Через столько лет я знаю, на что способен Корпус и на что — я. И — что не имею шансов выжить в этой войне.

Будь я тогда здорова. Будь не одна…

Губы сложились в насмешливую ухмылку. Я уже не одна, и довольно скоро буду здорова. Забрать компромат на меня — не такое уж большое дело. И вот тогда мы посмотрим…

Затрезвонил переговорник — резко и требовательно, будто Филин на том свете услышал о моих планах и снова решил их испоганить.

— Ну что еще?!

— Шеф, вы что, заснули? — из наушника раздался удивленный голос Чезе.

— А что — не должна?

— Ну я не знаю… Тут корабль с Алееры прибыл, а вас среди встречающих я что-то не вижу. Передать, что заболели?

— Великие Создатели! — я вскочила на ноги. — Ив!

Через семь минут я уже была на посадочной палубе, не переставая поминать себя последними словами. Вот вам прямое доказательство того, что, вспоминая о прошлом, не нужно увлекаться. Забыть напрочь, что сегодня возвращается Ив…

Видимо, что-то не так с этим именем — и один, и второй Неро выбивают меня из колеи, даже если существуют только в воспоминаниях.

Раскрасневшаяся от быстрого шага, а еще больше — от стыда, я неловко поздоровалась, отвесив Иву официальный поклон, и уже через секунду, сообразив, что делаю, окончательно растерялась. Ив искренне старался сгладить возникшую паузу, но… Из его глаз на меня смотрела тревога — тревога о чем-то, к чему он намеренно не желал меня допускать. Это стало ясно после первых же вопросов, по большей части дежурных, но все же…

Так долго ожидаемая встреча как-то скомкалась, увяла в банальных разговорах и смущенных паузах.

— Ким, что-то случилось? Пока меня не было?

Я пожала плечами. Натянула на лицо улыбку, рассказывая о наконец-то завершенном деле, о провалившейся вражеской диверсии, о том, что весь блок ходит зеленый от усталости… О любых мелочах, не имеющих значения, но заполняющих паузу. Через полчаса Ив был вызван с докладом к координатору отдела и ушел, пообещав заставить меня отдохнуть как следует.

От безысходности и сознания вины хотелось плакать.

Как же это случилось?…

Ведь я не хотела, Ив, правда, не хотела. И сейчас не хочу. Лучше тебя у меня не будет никого и никогда. Неправильно все это, глупо… Как же я без тебя, без солнца, сияющего для меня одной, без крыльев, которые мне дает твоя любовь? Неважно, что крылья у меня скоро будут свои собственные, все неважно… Я ведь люблю тебя, на самом деле люблю.

Я закрыла глаза и стиснула зубы.

Но как я без того единственного, который поймет меня лучше, чем я сама? От которого не нужно ничего скрывать — и ничего объяснять тоже… Того, кто закроет своей спиной от чего угодно, и всегда где-то рядом — когда это действительно нужно, даже когда его об этом никто не просит…

Вот так все неправильно, тяжело и глупо. Вы доверяете мне — оба, а я… предаю обоих.

Нет ничего хуже предательства, я знаю это лучше, чем кто-либо другой. Так что выбирай, риалта, и выбирай до конца.

Но как понять, какое из двух одинаковых предательств на песчинку больше?…

Два дня жизнь текла по инерции, как, впрочем, и работа. Документы со всего блока постепенно накапливались в моей портативке, агенты отоспались и перестали напоминать заключенных зон особого режима. Исчезли круги под глазами, замедленность движений, постепенно рассеивалась и атмосфера общего траура, нависшая над блоком: здесь работали профессионалы. Но ни о какой вечеринке, которой в любом другом случае наверняка отметили бы окончание такой длительной и ответственной операции, не могло быть и речи.