Страница 23 из 83
Улыбнувшись, он сказал Хавашу:
— Ты прав, отдохнуть не мешает.
Хаваш повеселел. Врач — всегда врач. Он и на эту встречу смотрел как на оздоровительное мероприятие, этакий курс лечения. Немного тепла и веселья необходимо молодому человеку, тем более столько перестрадавшему!
— Ты не пожалеешь, — уверял он Тибора. — Ализ я не буду расхваливать, она моя невеста, и этим все сказано. А вот Йолан — премилое существо! Остроумная, веселая! У них в гимназии был учитель, знаешь, из нынешних сократов, про которых говорят: «В голове — знаний воз, а под ногтями — навоз». Пиджак всегда в перхоти, волосы сальные… Преподавал греческий… Йолан прозвала его Навозократом! Имя это так и приклеилось к нему.
Тибор молчал, насупив брови. Кокетливые, острые на язык девушки, улыбка, беспечная шутка, шалость — все видится ему сквозь едкий дым пожарищ войны и кажется несбыточным, навсегда канувшим в прошлое. Неужели навсегда?
За последние пять лет ему не часто случалось бывать в женском обществе. Раза два, не больше.
Один раз это было в Швейцарии. Молодая женщина из порядочного семейства кокетливо спрашивала:
— В Москве вы, конечно, смотрели чудесные спектакли? Москва — столица театров!
— К сожалению, не было времени… — виновато отвечал Тибор.
— Понимаю, революция… Но за семь-то месяцев раз пять или шесть вы все-таки побывали в театре? Нет? Ну хоть два разика?..
Жители нейтральной Швейцарии не имели ни малейшего представления о войне, а тем более о революции.
Он попытался отшутиться:
— Признаться, однажды побывал в театре.
— Что давали? Какой спектакль?
— Восстание юнкеров.
— Хорошая вещь?
— Нет, отжившая. Пришлось изъять ее из репертуара.
Любопытство дамочки все разгоралось:
— Как это «изъять»? Уж не причастны ли вы сами к искусству?
Его бесила беззаботность швейцарцев, и он рассказал, как была «изъята из репертуара» эта «вещь»… Рассказал, ничего не утаивая и не прикрашивая, как он с семьюдесятью красногвардейцами, матросами и чекистами проник на чердак театра, как они прикладами и штыками вышибали с ярусов и из лож отстреливавшихся юнкеров.
— Самая кровопролитная схватка была в гардеробной. Несколько трупов так и остались висеть на стойке, как брошенные гардеробщиком шубы, — хмуро закончил он свой рассказ и метнул на собеседницу сердитый взгляд.
У дамочки от ужаса перехватило дыхание. Она несколько раз судорожно глотнула воздух и вдруг, захлопав в ладоши, рассмеялась:
— Ну и шутник! Великолепный гротеск…
— Вы просто глупы! — крикнул он и, повернувшись, ушел…
Он, и правда, огрубел за годы войны. Лоб прокопчен пороховым дымом, с губ срываются отрывистые слова команды, движения резки.
Чем ближе они подходили к дому, тем больше он ощущал неловкость. Когда они пришли в свою комнату, Тибор совсем уже хотел отказаться от встречи.
— Банди… — обратился он к другу, но в эту минуту в дверь постучали.
На первых порах разговор не клеился, хотя девушки держались просто и скромно. Банди Хаваш отошел с невестой к окну — им надо было обсудить какие-то свои дела, и они лишь изредка поглядывали на Тибора и его собеседницу.
Тибор стоял, прислонившись к платяному шкафу, а Йолан сидела на диване, откинувшись на спинку и обхватив руками колено.
Молчание становилось все тягостней. «С чего это сердце так колотится?..» Он смотрел на маленькую девушку, и она чем-то напоминала ему неоперившегося птенца… Коммунистка… Впрочем, представителям ее поколения, прозревшим к концу войны, здесь, в тылу, нетрудно было стать коммунистами.
Они подхватили уже зажженный факел. Он кашлянул. Видимо, ему первому следует начать разговор. Девушка очень мила и по-настоящему скромна… Меньше всего он хотел бы обидеть ее.
— Я слышал, вы любите пошутить, — наконец произнес он.
— А почему бы и нет, — живо откликнулась девушка.
Еще когда они поднимались по лестнице, Ализ шепнула ей, что у Банди поселился «неизвестный», здесь ему безопасно, потому что у Банди репутация буржуазного радикала. С того момента, когда Йолан переступила порог, она с замиранием сердца поглядывала на утомленного, красивого, неразговорчивого молодого человека.
Кто он, этот «неизвестный»?
— Однако, глядя на вас, никак не скажешь, что вы любительница шутить, — сказал Тибор и снова кашлянул.
— Может быть, — согласилась она.
«Какой он суровый, — подумала Йолан. — Говорят, Шандор Петёфи был таким же… А ведь он и лицом похож на Петёфи, особенно в профиль. Худощавый, бледный, щеки впалые… А какой проницательный взгляд! Уж не поэт ли он?.. Где-то я его уже видела, но где? — она напрягла память, — Ну да, да. конечно, я видела его на митинге… Он выступал, но тогда он казался старше… Наверное, потому, что носил усы. Это он! Он был там, о нем говорили еще, что он участвовал в борьбе за победу русской революции! Единственный из оставшихся на свободе вождей нашей партии…»
Она напряженно следила за собой, чтобы не допустить какую-нибудь вольность. А тут, как назло, нестерпимо ныли ноги. На улице сегодня так холодно, они долго шли по морозу, ноги замерзли и теперь начали отходить. С каким наслаждением она скинула бы сейчас обувь и поджала ноги!
В детстве она всегда так согревала их. Если бы не этот суровый товарищ, она и сейчас поступила бы так же. Йолан упрекала себя за то, что разговор не клеился. Всю жизнь мечтала встретиться с героем, а на поверку вышло, что ей и сказать ему нечего. Не развлекать же его всякими шутками, за которые гимназистки-одноклассницы прозвали ее «президентом клуба острословов…» Заговорить о политике? Глупо. Какое дело ему, одному из вождей партии, до ее «политических суждений»? Может, рассказать, как выполняла вчера особое задание, прогуливаясь неподалеку от виллы, где шло заседание второго состава Центрального Комитета? Ей поручили, если заметит что-нибудь подозрительное, махнуть платком товарищу, стоявшему на углу… Но как она ни вглядывалась. ничто не вызывало ее подозрения. Так и не пришлось подавать сигнала. «Еще подумает, что хвастаюсь», — подумала она и снова промолчала. Но, несмотря на нерешительность, смущение, тревогу, на душе ее вдруг стало хорошо от предчувствия чего-то большого и важного. И совсем не обязательно разговаривать — рядом удивительный человек, она видит его, разве этого мало?..
Все-таки лучше что-нибудь сказать. И неожиданно для самой себя Йолан проговорила:
— При вас я бы не осмелилась шутить. А вот о чем-нибудь серьезном, например, о художественной школе, могу вам рассказать… Хотите?
Тибор кивнул головой.
— Наша школа, хоть и левого толка, однако весьма непоследовательная. Так называемые «социальные этисты», например, причисляют себя к коммунистам, а я их считаю просто кривляками. Компания снобов. Наверное, вам не приходилось сталкиваться с такими? Вы человек, занятый важными, большими проблемами.
— Ошибаетесь, — улыбаясь, ответил Тибор. — Как редактор газеты «Вёрёш уйшаг» я имел «удовольствие» познакомиться с «этистами». Я знаю, что особый интерес в своих дискуссиях они проявляют к произведениям Достоевского. Раскольников для них герой-революционер! А о том, что его протест против общественного строя выразился лишь в убийстве старухи, они умалчивают. Мораль книги проповедует искупление и страдание… Ну а как вы? — он с любопытством посмотрел на девушку. — Вам удалось отбиться от этих «сложных натур»?.. Я, например, пытался раза два, но они тут же обрушивали на меня такой словесный поток, что голова шла кругом.
— Как раз сегодня маэстро Керншток немного осадил их.
— Да? Это интересно.
Йолан уселась поудобнее на диване и стала с увлечением рассказывать. Но вдруг спохватилась и покраснела от смущения. Она рассказывала о том, что вот уже несколько дней они пишут с натуры дородную цветущую девушку-цыганку. Преподаватель Керншток, как он это всегда делает, попросил сегодня учеников высказать свои суждения о натурщице. И тогда один «этист» сказал, что хоть натурщица и пышет здоровьем, но все же он думает назвать будущую картину «Смиренная мученица», ибо, как пояснил он: «это прекрасное женское тело будет обязательно изуродовано деторождением»… Керншток сердито позвякивал ключами в кармане.