Страница 69 из 72
Дан шел к ним в надежный конец, перестав искать в истории свое предназначение. Он не боялся смерти, наоборот, жаждал ее, он боялся жизни, ее дней, месяцев, лет, в которых уже не появится смысла, не представится больше возможности исчерпать себя полностью, — не дадут.
А пока этот смысл есть, только надо за ним успеть, пока дни его освящены делом, прямо относящимся к революции. И если говорить о датах, раздувать которые у них входит в традицию, то, пожалуйста, вот вам даты, они еще не забыты: 6 июля восемнадцатого года и 25 сентября девятнадцатого.
И если шестого июля они успели, захватив телеграф, отдать только несколько распоряжений, то после двадцать пятого сентября они достаточно ясно изложили свою непримиримость. В расклеенном по Москве «Извещении» говорилось: «Вечером 25 сентября на собрании большевиков в Московском комитете обсуждался вопрос о мерах борьбы с бунтующим народом. Властители большевиков все в один голос высказались па заседании о принятии самых крайних мер для борьбы с восстающими рабочими, крестьянами, красноармейцами, анархистами и левыми эсерами вплоть до введения в Москве чрезвычайного положения с массовыми расстрелами…
Наша задача — стереть с лица земли строп комиссародержавия и чрезвычайной охраны н установить Всероссийскую вольную федерацию союзов трудящихся и угнетенных масс. Смерть за смерть! Первый акт совершен, за ним последуют сотни других актов».
Типография на даче в Красково стучала по бумаге днем и ночью. Кроме «Извещения» выпустили листки «Правда о махновщине», «Где выход?», «Медлить нельзя», и издали «Декларацию» и несколько номеров газеты «Анархия». Тема одна: долой! «Для экономии революционной энергии с комиссарами-генералами отныне начнем разговаривать на языке динамита».
Не скупились на обещания: «За актом на Леонтьевском переулке последуют другие акты, они неизбежны. Политическая, коммунистическая саранча разлетится от взрывов».
«В России на развалинах белогвардейской и красногвардейской принудительных армий образуются вольные анархистские партизанские отряды. На севере, на юго-востоке они образовались, и всюду веет идея безвластного общества».
Все эти посулы появились не сразу, и потому чекисты в первые дни пошли по ложному следу, полагая, что взрыв — дело рук белогвардейцев, их месть за «Национальный центр». Догадка лежала на поверхности — во вторник был опубликован список расстрелянных белых, a в четверг за них отомстили трупами красных. Но уже через неделю чекисты вышли на верный след. В куне поезда из Москвы в Брянск зашел разговор о недавнем взрыве — тот погиб, и другой погиб, да столько раненых и когда это кончится. «Темнота», — подумала одна из пассажирок и решила просветить попутчиков, сказав, что бомбу бросили народные заступники. Однако темноту не развеяла, чернь так и осталась чернью, в Брянске просветительницу отвели к коменданту, а там дорожная ЧК: кто такая? Оказалось, Софья Каплун, легальная анархистка. При ней нашли письмо Арона Факторовича, по кличке Барон, главаря конфедерации украинских анархистов (того самого, который летом девятнадцатого после разрыва Махно с большевиками писал в одесском «Набате»: «Товарищ Махно ушел. Большевики торжествуют. Революция умирает». Одесса-мама уже тогда вскармливала свой стиль. А большевикам было не до торжества — открыв фронт, Махно пропустил кавалерию Шкуро в тыл красных).
В письме, которое нашли у Каплун, Барон сообщал сподвижникам о взрыве: «Погибло больше десятка, дело, кажется, подпольных анархистов. У них миллионные суммы, и правит всем человек, возомнивший себя новый Наполеоном».
Барона арестовали и, хотя он к бомбе отношения не имел, раскрутка началась. За квартирой на Арбате установили слежку. Один из чекистов, рискуя жизнью, сутки просидел за вешалкой в прихожей и установил, что именно здесь, на Арбате, в доме 30, в квартире Восходом, собирается штаб анархистов подполья. Устроили возле дома засаду. Под утро появился мужчина средних лег, с висячими гуцульскими усами, с бородкой. «Руки вверх!» Он начал отстреливаться, ранил комиссара Московской ЧК, в перестрелке был убит — Казимир Ковалевич. Фигура известная, но лучше живой осел, чем дохлый лез. Ниточка оборвалась, и не сразу установили, что штаб перебрался в Глинищевский переулок, в самый центр, на квартиру Маруси Никифоровой, анархистки, арестованной в прошлом году по делу ограбления Центротекстиля. В квартире никто не жил, дверь была заперта. Установили слежку из окон дома напротив, условились о сигналах, следили днем и ночью, дождались: высокий мужчина в бекеше зашел в квартиру, побыл там недолго, вышел и направился в сторону Большой Дмитровки. Взяли его осмотрительно, за углом и тихо. При нем два револьвера, две гранаты, четыре обоймы, а главное — ключ от квартиры в Глинищевском. Теперь уже засада в самой квартире. Стемнело. Ждут. Снаружи кто-то вставляет ключ, щелкает замок. Пришельца берут на пороге, кто такой? — Цинцинер, старый знакомый. Опять револьверы, гранаты, обоймы, стандартный фарш. За ним пожаловал Гречанинов, тоже небезызвестный, а потом повалили по двое, по трое и набралось к полуночи тринадцать гавриков, чертова дюжина. Ждать, не ждать? Решили подождать, авось к утру четырнадцатый подойдет для ровного счета.
Соболев пришел последним, но в квартиру сразу не полез. Глянул на окно и не увидел условного знака — тарелки с хлебом. Отдайте должное битым и загнанным — не горшок с геранью и не занавеска, не форточка, а именно тарелка с хлебом, а за ней тонкий расчет: в засаде не кормят. Посидят-посидят чекисты, заурчит у них в животе и потянутся они к этой тарелке. Так и сослужит хлеб наш насущный двойную службу: одних от голода спасет, других от смерти.
Расчет оправдался, хотя хлеб ушел не в то брюхо, но это уже детали. Арестованный Цинципер прикинулся сиротой казанской: с утра голодный, во рту крошки не было, позвольте, граждане чекисты, пожевать кусочек. За ним заканючили другие о гуманизме большевиков и о правах политзаключенных. Чекисты роздали хлеб с тарелки, и подоконник оказался пуст.
Если бы Соболев, увидев, что знака нет, не спеша прошел мимо, пожалуй, особых подозрений и не возникло. Но он не прошел мимо, он тут же повернул обратно и бросился бежать. Трое чекистов выскочили следом.
Соболев бежал в сторону Тверской и отстреливался с обеих рук. Убил одного чекиста, убил второго. Перебегая Тверскую, ранил третьего и нырнул в Гнездниковский переулок. Он уложил своих преследователей и уже был вне опасности, но тут из переулка выбежал на выстрелы милиционер. Впопыхах Соболев забыл, что в Гнездниковском — уголовный розыск, бежал бы уж лучше дальше, в Леонтьевский. Милиционер схватил Соболева в охапку, но тот вырвался и в упор пристрелил милиционера. Наконец подоспел на самокате сам начальник уголовного розыска Трепалов. Соболев бросил бомбу — не взорвалась (эх, Вася Азов!), и тогда Трепалов разрядил в Соболева обойму. При труне нашли три револьвера, обоймы, гранаты и записную книжку с адресами, маршрутами, телефонами, с записями, кому сколько выдано денег (среди записей была и такая: «Дану 10 тыс. 25 сент.»).
Обыскали квартиру в Глинищевском, нашли бомбы, револьверы, инструмент для взлома сейфов, фальшивые бланки, паспорта и печати, приходно-расходные книги (анархия — мать порядка).
Пошли по адресам, на конспиративной квартире по Рязанскому шоссе взяли еще семерых. В ночь на 5 ноября, перед праздником, добрались до дачи в Красково. В сумерках тридцать чекистов подъехали на санитарной машине п скрылись в лесу, который подступал к самой даче. Ждали до четырех утра, потом бесшумно двинулись к дому, окружая его, намереваясь застать врасплох. Но едва приблизились, как анархисты открыли пальбу. Завязалась перестрелка. На предложение сдаться отвечали гранатами. Кольцо чекистов сжималось, и тогда, уже на рассвете раздался мощный взрыв, дача взлетела, как игрушка, не осталось и щепки целой. Грохали взрыв за взрывом, динамит и пироксилин, бомбы, адские машинки. Обгорелые трупы, голая рама типографского станка, покореженные жестянки от бидонов с пироксилином — вот и все, что осталось от боевой базы. Приготовленное для Кремля сработало на два дня раньше и совсем по другой цели.