Страница 48 из 63
Для того чтобы попасть в Лион, надо было пробраться через кольцо немецкой блокады. Домбровский был уверен, что это удастся ему. Он нежно попрощался с Пелей и детьми, поручил их заботам Теофиля, Валентина и Врублевского. Оделся так, как одевались пригородные крестьяне, выправил себе соответствующие документы. На тот случай, если бы его задержали немцы, у него был приготовлен рассказ о том, что он доставлял в Париж продукты, застрял из-за осады и теперь возвращается домой.
Беда пришла с неожиданной стороны. Задержали Домбровского не немецкие часовые, а французские. Подвел акцент. Домбровского приняли за прусского шпиона. Он попал в тюрьму. Извещенный об этом, генерал Трошю приказал не выпускать его оттуда. Пеля послала Трошю негодующее письмо. Он не ответил на него. Тогда она опубликовала письмо в газете:
«Генерал, вы мстите моему мужу за то, что он подвергал публичной критике Ваши военные действия, называя их бездарными и вероломными…»
Широкие общественные круги, революционные рабочие, левые демократические деятели подняли шум, требуя немедленного освобождения Домбровского. Общественный протест принял такой громкий характер, что Трошю вынужден был выпустить его из тюрьмы.
Сразу же Домбровский стал готовить вторую попытку пробраться в Вогезскую армию Гарибальди. В тесном кругу друзей он обсуждал, как лучше всего это сделать. Разговор принял общий характер, когда пришел Лавров. Забежал, по его словам, «на минутку» Каетан Залеский, но остался, прислушиваясь к беседе и только изредка вставляя незначительные замечания. Заговорили в связи с планами Домбровского о Гарибальди. Тут поначалу спора не было. Все признавали его благородство, храбрость, силу воли, чистоту революционных помыслов.
— Это Жанна д'Арк Италии! — пылко воскликнул Теофиль.
— В нем есть что-то львиное! — подтвердила Пеля.
Валентин мотнул головой:
— Да… Его поход против неаполитанского короля был просто сказочен.
Залеский счел нужным присоединиться к этому хору:
— Гюго называет его единственным французским генералом, не побежденным в эту войну.
Домбровский мягко сказал:
— Это все так, Но нельзя закрывать глаза на то, что, когда он встречался с войсками регулярных армий, он почти всегда терпел поражение. Человек он, конечно, замечательный, подлинный борец за свободу народов. Но считать его стратегом все же нельзя. Не правда ли, Петр Лаврович? Мы с вами люди военные.
— Ну какой я военный, Ярослав! Я — кабинетная крыса. Вы — другое дело. Вы там в Вогезской армии Гарибальди очень пригодитесь. И не только как командир польского легиона. Дела-то там, на юге, идут, как я слышал, не очень хорошо.
Залеский снова вмешался:
— Там у него есть наш поляк, генерал Гауке-Босак. Помнишь его по Кавказу, Ярослав? Он ведь бывший полковник русской службы.
— Я помню его, — сказал Домбровский, — не только по Кавказу, но и по польскому восстанию. Я высоко ценю Юзефа Босака. Не знаю, кто с ним может сравниться по лихости.
Заговорил Лавров:
— Босака я не знаю. Что же касается Гарибальди, то он, конечно, один из крупнейших революционных практиков нашей эпохи. Отрадно отметить, что он горячий сторонник Интернационала, который он проницательно называет: «солнцем будущего». Хорошо, верно? Но надо сказать, четких социально-политических взглядов у него нет. Конечный идеал его — нечто туманное: свободная федерация европейских республик.
— Значит, он республиканец? — воскликнул Теофиль. — Зачем же он посадил на итальянский престол этого карапузика Виктора Эммануила?
— Конечно, это его ошибка, — согласился Лавров. — Нельзя было ставить на Виктора Эммануила, который был не чем иным, как марионеткой в руках Наполеона III. Когда Гарибальди объединил Италию, он должен был продолжать революцию. А он счел свою миссию выполненной и удалился. Ныне он вообще уже не тот: одряхлел, разбит параличом, руки сведены ревматизмом. Командует номинально, а по существу всем заправляет его начальник штаба, бывший аптекарь Бордон, который в военном деле не смыслит, простите меня, ни уха, ни рыла. Чуть Отэн не отдали. Если б не удаль вашего Босака, город был бы у немцев.
Эти слова Лаврова вызвали у одних протест. Другие, наоборот, громко выражали одобрение. Все говорили враз, перебивая друг друга, поднялся шум. Воспользовавшись этим, Залеский отвел в сторону Домбровского.
— Слушай, Ярек, — сказал он тихо, — хочу подсказать тебе хороший маршрут. Будешь пробираться из Парижа — иди на юго-восток, через Венсенский лес, на Шарантон.
— У тебя есть какие-нибудь сведения об этом районе? — спросил Домбровский.
— Понимаешь, — сказал Залеский, еще более понижая голос, — там стоят национальные гвардейцы, среди них немало поляков. А главное, дальше, в немецких расположениях, — брешь. Там можно проскользнуть. Понял? У меня сведения от наших.
— Спасибо, Каетан, — сказал Домбровский сердечно.
На этот раз Домбровский захватил с собой рыболовные снасти. Он придал себе вид обывателя, который решил пополнить скудный продовольственный паек своей семьи. Это выглядело естественно, потому что положение со съестными продуктами в осажденном Париже с каждым днем становилось все хуже.
Не успел Ярослав пройти по Венсенскому лесу и полукилометра, как из-за деревьев выступили вооруженные люди. Это не были национальные гвардейцы. Не были это и линейные солдаты. Это были жандармы, военная полиция, созданная Трошю для борьбы со шпионажем и дезертирством. Они схватили Домбровского. У них был такой вид, словно они поджидали его. Его втолкнули в карету. И вскоре он очутился в той же самой мрачной парижской тюрьме Рокет, из которой совсем недавно его освободили. У тюрьмы этой была и добавочная «слава»: на ее дворе производились смертные казни. Окошко камеры Ярослава выходило во двор…
Никакие общественные протесты, никакой шум в печати, никакие делегации от партий, клубов, политических организаций не могли помочь Домбровскому. Генерал Трошю твердо решил расправиться с ним. Будущее Ярослава было неясным. То ли он подлежал суду, то ли высылке как «нежелательный иностранец». И то и другое прямо угрожало жизни Домбровского. Трошю ничего не стоило состряпать руками угодливых юристов и наемных лжесвидетелей дело о «шпионаже». Время было военное, враг стоял у ворот Парижа. Такие дела рассматривались военно-полевыми судами с молниеносной быстротой и неизменно кончались виселицей на дворе тюрьмы Рокет. Второй возможный вариант — высылка «нежелательного иностранца» к себе на родину. Домбровский значился русским подданным, а в России ждала его та же виселица.
Между тем Домбровского ждали в Вогезской армии. Нужда в нем стала там особенно острой после гибели Босака, павшего смертью храбрых под Дижоном.
И вот министр кабинета национальной обороны Гамбетта получает депешу от генерала Гарибальди:
«Гражданин! Мне нужен Ярослав Домбровский, проживающий в Париже, на улице Вавэн, в доме № 52. Если вы сможете отправить его мне на воздушном шаре, я буду вам очень признателен.
Джузеппе Гарибальди».
Скрепя сердце Трошю отворил перед Домбровским тюремные ворота. Вылететь к Гарибальди, однако, ему не удалось. Технические возможности парижских аэронавтов к этому времени были исчерпаны. Ярослав снова с головой окунулся в общественную и литературную работу. Он деятельно сотрудничал в левых газетах, главным образом в «Réveil»[19] Делеклюза и в «Patrie en danger!»[20] Бланки. Последняя была ему ближе других по своему наступательно-революционному духу.
Париж задыхался в блокаде. Ярослав не мог без боли смотреть на истощенное лицо Пели. Давно уже в городе не было говядины и баранины. А паек конины уменьшен до тридцати граммов. Спекулянты продавали собачье и кошачье мясо по пяти франков за фунт. Хлеб стал почти несъедобным, его делали с примесью овса, или ячменя, или риса. И все же он был главной пищей парижан, потому что давали все-таки по триста граммов на человека.
19
«Пробуждение» (франц.).
20
«Отечество в опасности» (франц.).