Свет маяка

— Так-то, — тяжело вздохнул Иванов. — Трудно людям. — Помолчал. — Значит, ленинградец? Загляни-ка завтра. О Чащине я расспрошу, быть может, что и узнаю от людей… Наверное, узнаю… — Он поднялся, давая гостю понять, что на сегодня разговор окончен. — Закури на дорожку, — протянул кисет. — Завтра еще потолкуем.

Когда вышли из бани, на улице уже была ночь. Никита Павлович позвал Володю. Тот сразу появился.

— Проводи до гумна. Иди прямиком, — и к Шуханову:

— А завтра тот же человек подъедет. Бывайте здоровы, — и протянул широкую теплую ладонь.

Шуханов пожал ее. «Странный бородач, и чего вдруг прервал разговор?».

Лепов и Веселов вышли из риги. Они здорово перемерзли.

— Ну? — произнес Лепов.

— Порядок? — спросил Веселов.

— Ни черта пока не пойму, — сказал Шуханов.

— Завтра за мной приедет тот же мужик.

Всю дорогу шли молча.

На следующий день Иванов сам выехал к песчаным карьерам. Остановив Химеру в густом молодом ельнике, стал дожидаться и вскоре увидел шагавшего на лыжах человека. Присмотревшись, узнал вчерашнего гостя.

— Садись, подвезу.

Подождав, пока Шуханов устроится на дровнях, повернул на зимник, неширокую, в одну колею, лесную дорогу и, ударяя лошадь вожжой по впалому боку, спросил:

— Так тебя не Шухановым ли звать-то?.. Вот ведь ленивая, еле ноги передвигает. Ты вчера интересовался Чащиным. Так я разыскал его. В гости ждет. Поезжай, говорит, Иванов, доставь мне двоюродного братенника, Шуханова. Я тут же и собрался. Чащин у нас в почете. Сам понимаешь — со старостой шутки плохи. Чуть не так — и голову на плаху.

Шуханов не мог понять, что все это значит. Если провокация, то зачем бородачу самому было ехать в лес? А сдать его старосте он мог и вчера. Откуда ему известна его фамилия?

— Закури, — предложил Иванов. — Чего пригорюнился, чай, в гости к старосте едешь. На, держи, — протянул он кисет. — Если что, так ты говори, мол, двоюродный братенник Вениамина Платоновича.

Шуханов достал свой кисет с остатками махорки и протянул его.

Иванов взял щепотку, понюхал, понимающе прищелкнул языком:

— Добрый табачок. Давненько такого не курил. Может, кременчугский? Помню, как в старину торговцы выкрикивали: «Полукрупку-табачок любит псковский мужичок-волосатичек. А ну, давай подходи, закуривай!». Жаль маловато, на одну трубку только.

Шуханов смотрел на тощие бока лошади, на падающие снежинки и на душе у него было муторно. «Ну и бородач. Такого не поймешь».

— Почему вы, Никита Павлович, решили, что я Шуханов? — спросил он.

— Как — почему? От Чащина узнал. Начальство все знает.

— А если точнее?

— И еще у нас есть телефонная связь с Ленинградом. — Никита Павлович засмеялся. — Немцы нам ее установили. Как только ты вчера ушел, у меня в бане зазвонили. Беру трубку. «Не у вас ли, говорят, Шуханов со своим отрядом остановился? По всем псковским лесам ищем и нигде найти не можем». Поинтересовался: «Какой, спрашиваю, он с виду?» Мне обрисовали. Сейчас смотрю на тебя — все сходится. Не веришь? И правильно делаешь. Ну, а Асанова знаешь?

Заявление Иванова о телефонной связи насторожило Шуханова, но, услышав про Асанова, он вдруг сразу все понял: «Значит, нашей судьбой интересовался Андрей Дементьевич. По радио. Так вот почему так неожиданно бородач прервал разговор. Ему нужно было с кем-то посоветоваться».

И недоверие, которое питали друг к другу ехавшие по лесу два человека, окончательно рассеялось. Даже Химера, словно почуяв это, пошла резвее.

— Так вот о Чащине, — прервал молчание Никита Павлович. — Сам понимать должен, для чего нам потребовалось посадить старостой верного человека. У гитлеровцев свои планы, а у нас — свои. Им с нами, русскими, тягаться в хитрости — кишка тонка… Да… А насчет письма дочки Чащина ты правду говорил или придумал?

— Письма у меня нет, но Чащина у нас в отряде.

— И Шуханов рассказал, как попала Тося к ним, как привела их в песчаные карьеры. — Она нам говорила о вас, Никита Павлович, и о Карпове. Вот об отце все молчит. Думается, девушка не знает, что ее батя староста.

— Не знает, говоришь?.. Ну, теперь объясните. Так-то.

— Выходит, я сейчас встречу Карпова? — спросил Шуханов.

— Сейчас — нет, но повидаетесь. А вот одного знакомого представлю. Тут у нас радист появился. Фамилия Камов. Не припомнишь?

— Нет. Не помню.

— А он все толкует, что тебя знает. Может, и промашка.

Подъехали к дому. Никита Павлович повел гостя в баню.

— Так, говоришь, не знаешь Камова? — подошел к печке и вытащил топку. Перед изумленным Шухановым образовался лаз. — Прошу спуститься. Отдохнешь, закусишь и… Эй, старшина, принимай гостя!

— Есть принимать гостя!

Шуханов недоумевал.

А бородач продолжал:

— Чувствуй себя по-домашнему.

В подземелье, куда спустился Шуханов, горела небольшая керосиновая лампочка. На столе — крынка, тарелки, каравай хлеба, накрытый бумагой. За пишущей машинкой сидел кто-то в накинутом на плечи полушубке.

Он поднялся. Это встреча! Так вот о каком Камове говорил Иванов!

— Старшина! Захар Васильевич! Да как ты, милый мой, попал в это подземелье? По какому же морю приплыл в псковские леса?

Со старшиной первой статьи Захаром Камовым Петр Петрович возвращался в начале войны из Комсомольска-на-Амуре. Моряк спешил на свой корабль из отпуска.

И вот они, два случайных попутчика, вновь встретились. И где? В глубоком немецком тылу.

— Не приплыл, — невесело ответил Камов. — На вороных доставили. А вы-то какими судьбами? Судостроительных заводов тут вроде нет. А крейсеров и эскадренных миноносцев — подавно. Принимаю радиограмму, как услышал вашу фамилию — вот удивился. Неужели, думаю, мой попутчик, инженер Шуханов? — Камов вдруг стал серьезным. — Ну, что в Ленинграде? Очень плохо?

— Плохо, Захар! Люди умирают с голоду.

— Слышал. А знаете, что немцев под Москвой разгромили?

— Знаю, Захар! Помнишь, в поезде, мечтали о переломе на фронте? И вот — наконец. Дождались.

— Да… Раздевайтесь, здесь тепло, правда, немного сыровато. Ну и дела… Так вот тогда мне так и не довелось побывать на корабле. Немцы рвались в Таллин, пришлось морякам уходить на сухопутье, помогать братьям-армейцам. Прижали тогда нас гады к морю. Надо было уходить. Сквозь огонь прорывались в Кронштадт! Фашист бил с воздуха, с моря, с финского берега и с эстонского. Ну, а потом пару дней отдохнул в Кронштадте, в экипаже, и под Ленинград… На псковскую землю попал не по своей доброй воле. — Камов впервые засмеялся. — История приключилась. И смех и грех. Немцы такую полундру устроили, умру и то помнить буду! Я, как видите, покалечен основательно. Нога побита. Рука вышла из строя. Ребры поломаны. Добрые люди, можно сказать, вернули меня с того света… И живу. А дружки погибли.

…Их было пятеро — балтийцев, направленных во вражеский тыл. Задание — диверсионно-разведывательное. Зашли далеко от линии фронта. Началась пурга. Моряки сначала было потеряли ориентировку, но скоро разобрались: недалеко колхоз «Большая поляна», в котором разместился эсэсовский полк. Ребята подожгли цистерны с бензином, взорвали склад с боеприпасами. И, казалось, уже благополучно отошли, как вдруг столкнулись с автоматчиками. Началась перестрелка. Один за другим погибли товарищи. Камов остался один против сотни гитлеровцев. Опустел диск в автомате. Только пистолет за пазухой да гранаты по всем карманам. Прижался спиной к какой-то стене, обрадовался — нет полного окружения. Вьюга не прекращалась, снег слепил глаза. Фашисты кричали, предлагали сдаться. Шарахнул гранату, еще одну. Вроде удачно. Поднял руку, чтобы метнуть еще гранату, и в это время что-то обожгло ногу, упал, но швырнуть гранату все же успел. Две последние взял в здоровую руку, с трудом поднялся и побежал, чтобы подорваться в самой гуще фашистов. И потерял сознание… Очнулся в незнакомой обстановке. Открыл глаза и увидел женщину. Думал — сон. Нет. Услышал: «Проснулся. Значит, жить будешь».