Свет маяка

До Севастополя я воевал на двух фронтах. Попадал, бывало, в тяжелую обстановку. Но такого страшного огня, какой обрушился на нас в этот ясный, залитый солнцем день, никогда не приходилось испытывать.

Так прошел день — утомительный, голодный, кровавый. Наши ряды сильно поредели. Перед вечером я развязал вещевой мешок, достал китель, флотские брюки. «Умереть — так моряком», — подумал я. Моя форма выделялась среди армейской, и окружающие смотрели на меня с какой-то надеждой, ожидая от меня решительных действий.

Севастополь уже был эвакуирован. Ночью 3 июля подошли катера и забрали многих наших бойцов. С рассветом следующего дня свирепая бомбардировка возобновилась. Положение крайне осложнилось: мы были прижаты к морю и надеяться на подмогу уже не могли.

Было ясно: надо немедленно уходить. На середине бухты виднелся штабной катер — по-видимому, подбитый. Мы со старшим краснофлотцем Доброницким подплыли к нему и с невероятным трудом подтянули к пристани, где нас ожидали товарищи. Катер был с разбитым мотором и полон воды. Воду мы откачивали касками, фуражками, котелками, но она продолжала поступать в пробоины.

Сели спокойно, без суеты. Оттолкнулись. Весел не оказалось. Грести пришлось досками. Продвигались чрезвычайно медленно. Только через полтора часа удалось выйти из бухты. Ход малый, катер тяжелый — управлять было дьявольски трудно, нас все время тянуло к берегу. А вода прибывала. В довершение всех бед сели на камень.

Заметив нас, гитлеровцы начали бить шрапнелью. Двоих бойцов убило, троих ранило. Решили выбираться на берег. Противник беспрерывно засыпал нас шрапнелью, невозможно было поднять головы.

Еще когда мы шли на катер, заметили на берегу две шлюпки. Мы с Борисом Доброницким осмотрели их. Одна шлюпка разбита, другая — в порядке. В ней лежали несколько концов троса, спасательный пояс, шесть весел. Со стоявшей рядом автомашины сняли брезент.

По моему знаку подбежали бойцы. Быстро погрузились, и шлюпка отвалила.

Было десять часов утра. Небо чистое, голубое. Солнце палило нещадно. «Опять будет жаркий день», — подумал я.

Вражеская батарея сразу же открыла сильный заградительный огонь, чтобы не дать нам возможности обогнуть Херсонесский маяк и выйти из бухты. Я уклонился к норд-весту с расчетом выйти в море по Инкерманскому створу, а затем изменить курс на восток.

Гитлеровцы настойчиво пытались нас взять в вилку. Пришлось беспрерывно лавировать. Вместо руля приспособили весло, управлять было трудно.

Два или три снаряда разорвались совсем близко. К счастью, никто не пострадал, но шлюпку залило водой.

Люди гребли изо всех сил, но двигались мы медленно. Только через два часа вышли за пределы досягаемости неприятельских батарей.

Оглядываясь на берег, мы видели, как все там было окутано дымом и пламенем. Сердце сжималось: горел Севастополь. Лишь маяк временами появлялся и исчезал в тяжелых черных клубах взрывов.

Мы уходили все дальше от родного города, где потеряли стольких боевых друзей.

Совсем низко пролетел немецкий корректировщик «хейнкель». Сделав два круга, ушел на северо-запад. Минут через двадцать вновь появился. Я приказал приготовить оружие. У нас были ручной пулемет Дегтярева, три автомата, винтовка и карабин. Вот и все наше вооружение, если не считать десятка гранат и нескольких наганов.

Самолет сделал над нами круг, пострелял из пулемета, затем лег на обратный курс.

Нас было двенадцать, в том числе трое раненых. Кроме меня, морское дело знали Доброницкий и краснофлотец Чепуров.

Младшего воентехника Балашева я назначил начхозом. Он быстро подсчитал наши продовольственные ресурсы. Доложил: десять килограммов черных сухарей, полтора килограмма сахарного песку и пятьсот граммов конфет.

Продукты меня мало беспокоили. Без них еще можно как-нибудь день-другой прожить.

— Воды сколько? — спросил я.

— Три фляги по три четверти литра.

«Катастрофа», — подумал я и тут же приказал:

— Воду выдавать только с моего разрешения.

Экипаж я разбил на двухчасовые вахты. Люди по очереди сменялись у весел, и шлюпка беспрестанно, днем и ночью, двигалась вперед.

Из троса и пробки Доброницкий и Чепуров смастерили некое подобие лага. С очень грубым приближением определили, что наша скорость около двух — двух с половиной узлов.[1] Перед заходом солнца из опасения приблизиться к побережью, занятому противником, мы изменили курс на 90 градусов — легли на юг. Я рассчитывал также на возможность встречи с нашим военным кораблем. Компас у нас был самый простой — ручной, сухопутный. Полного доверия к нему никто не питал, хотя топограф лейтенант Бурник уверял, что за точность своего компаса он ручается головой.

К четырем часам следующего утра — 4 июля — мы находились в открытом море, милях в сорока пяти от берега. Был полный штиль. Жара становилась все невыносимее. Мучила жажда.

Воду Балашев выдавал три раза в день в крышечке от фляги, в которую входило тридцать граммов. Раненые получали полторы нормы. Но разве это могло утолить жажду в пекле, от которого некуда было скрыться?

Сухари тоже выдавали по норме два раза в день. Они еще больше усиливали жажду.

Доброницкий и Чепуров из парусины начали сооружать парус. Им помогали все свободные от гребли. Вместо рангоута[2] приспособили весло. Я надеялся, что работа хотя бы немного отвлечет людей от терзающей мысли о воде.

Под вечер мы с радостью почувствовали дыхание ветерка — подул слабый норд-вест. Установили паруса. Скорость шлюпки чуть увеличилась. Люди смогли немного отдохнуть. Почти у всех руки были растерты до крови.

С наступлением темноты ветер усилился. На море появились белые барашки. Нас стало сильно подбрасывать. На усталых, изможденных жаждой людей качка действовала мучительно. Часть команды сразу укачало. Шлюпку заливало. Откачивать воду нам было очень трудно.

К ночи ветер достиг четырех-пяти баллов. Шлюпку бросало из стороны в сторону. Я решил паруса не снимать. Если бы мы шли только под веслами, без руля, нам угрожала бы авария. Управлять парусом было значительно надежней.

Я теперь старался держать курс на восток, но чувствовал, что нас дрейфует к юго-западу. Меня это сильно тревожило, однако свои опасения я скрывал от команды. Всю ночь сам управлял парусом, стараясь исправить курс, но нас с большой скоростью несло по ветру.

Из команды почти никто не спал. Истомленные жарой люди с наслаждением вдыхали свежий воздух. К середине ночи мы промокли до нитки и озябли: ветер был пронизывающий и резкий.

Наступил рассвет. Сейчас видно было, как сильно изменились люди за эти сутки: глаза ввалились, взгляд лихорадочный, блуждающий.

Пришлось сократить порцию воды вдвое: каждому досталось по ложке. Люди с жадностью проглатывали этот глоток и смотрели на меня умоляюще. Но что я мог поделать?

Чем выше поднималось солнце, тем больше усиливалась жажда. У всех пересохло во рту, десны потрескались до крови, минутами душный туман заволакивал сознание. И все же я строго приказал:

— Морскую воду не пить! Жажду она не утолит, а измучаетесь смертельно.

Самые слабые из нас — красноармейцы Нежин, Лучин и Белов — не смогли удержаться и украдкой хлебнули горько-соленой воды. Их тошнило, выворачивало наизнанку.

В море — ни одного дымка. Беспредельная гладь до горизонта! Нескончаемо длинным казался третий день нашего плавания.

Я решил ввести через каждые три часа купание. На несколько минут это освежало, но силы не восстанавливало.

Чтобы хоть немного отвлечь людей от тяжелых мыслей, я рассказал смешной случай. Кто-то рассказал еще. Старались шутить, но как-то получалось, что все сводилось к воде. Ребята это заметили и примолкли. Борис Доброницкий запел: «Раскинулось море широко». Начали с трудом подтягивать. Но и песня скоро оборвалась: во рту пересохло, не было сил петь.

Где мы находились, я даже приблизительно не мог определить. Больше всего пугала каждого из нас возможность попасть к фашистам в лапы. И в то же время все согласились, что выходить будем на любой берег, лишь бы раздобыть воду.

1

Узел — единица скорости корабля, соответствующая одной миле в час, или 0,514 м/сек.

2

Рангоут — в данном случае мачта.