Клеопатра

Маргарита тоже смотрит на женщин Брухиона. Ей тоже хочется быть такой красивой, такой раскрашенной и нарядной. А более всего ей хочется быть такой взрослой, такой высокой, так закутываться в красивый плащ, и чтобы у неё были груди, как у больших женщин! Но сколько ещё до этого надо прожить дней! Сколько ещё придётся носить платье из коричневого, немного бугристого шёлка-бомбицина, который на острове Кос выделывают, а волосы ей будут заплетать в косички, то четыре, то семь косичек тоненьких. А маленькие мочки уже немного оттянуты золотыми серёжками, но разве такие серёжки ей хотелось бы иметь в ушах! Нет, не такие простые — колечками, змейками золотыми вьющимися, а вот такие, как у той красавицы, такие большие, с красными гранёными камешками сверкающими!..

В море вода солёная, а такому огромному городу, как Александрия, нужно много пресной воды для питья и приготовления пищи. Колодцы выстроены прочно, капитально, выложены камнем. К воде ведут лестницы, воду черпают кувшинами. Есть в городе колодцы, снабжённые старинными шадуфами — «журавлями». Но более всего женщины Александрии любят брать воду из городских фонтанов. Как приятно и весело идти по узкой улице меж белых стен домов и заслышать плеск чистой воды и звонкий говор женский, девичий. У фонтанов собираются служанки и женщины небогатые, незнатные, одетые в тёмные юбки и кофточки. Переговариваются, помогают друг дружке ставить на голову кувшин обливной, на плотные тряпичные кружки-валики. Так походишь с кувшином на голове — и такой стройной сделаешься!..

В бедных окраинных кварталах дома глинобитные. Сворачиваешь то направо, то налево. Улочки грязные, заброшенные, домишки в беспорядке лепятся друг к дружке... Смутные мысли в головке девочки роятся пчелиным роем. Она тихо идёт, держась снова за руку няни. Спрашивает вдруг:

   — А когда упала, тогда, я бы расшиблась?

Хармиана занята своими думами и не понимает, зачем спрашивает девочка.

   — Расшиблась бы, — отвечает. И тотчас поучает: — Не надо быстро бегать; так легко расшибиться, если быстро бегаешь!..

Но девочка вспоминает, как большой мальчик схватил её крепко, и резануло подмышки, и было неловко... И что-то запретное было в её спасителе, она знала...

   — А где тот мальчик живёт, здесь?..

Но ведь она знает, что здесь он не живёт!..

   — Нет, — отвечает Хармиана. — Здесь бедные греки живут, а он из еврейского квартала, нам туда ходить незачем!

   — Почему незачем? Далеко, да?

   — Далеко, — говорит коротко Хармиана.

А девочка хитрит; знает, дело вовсе не в том, что еврейский квартал далеко, а в том, что люди разные и не любят друг дружку, греки сирийцев не любят, а все не любят евреев, а египтяне, которые жили ещё до греков — деревенщины!.. Маленькая процессия движется бедными улочками среди поклонов и взглядов во все глаза... Девочка в шёлковом коричнево-золотистом платье, красивая Хармиана в зелёном льняном одеянии, стражи-нубийцы... Бедный квартал... Женщины стряпают прямо у дверей домов, очаги дымят удушливым дымком, кирпичные, простые. Переулок длинный, узкий. На земле — кастрюли. Девочка скашивает глаза. В кастрюлях варится что-то буроватое — кашица, кипит на очагах тёмно-красный суп. Свёкла — самая простая, дешёвая пища, еда бедняков. Женщины стоят в дверях в одних рубашках, рубашки грязные, волосы повисли нечёсаные. Женщины громко переговариваются. А вот на порожке сидит девчонка, стрижёт ногти, выставив голую ногу, сильно перегнувшись вперёд. Есть ли в этом что-то странное, или, напротив, это совсем и не странно, только никто не смущён появлением царевны. Маргарита вдруг чувствует, что как-то всё это неправильно. Должно быть как-то по-другому. Но как? Она не знает... На корточках у одного из очагов старуха поместилась, жарит ливер — на бедной улице — роскошная трапеза! Старуха заводит руку за спину, прикладывает ладонь к пояснице, подымается на ноги. Ноги у неё босые и ужасно заскорузлые, какие-то почти совсем чёрные, как будто из какой-то чёрной земли сделанные. Ой, и руки грязные, чёрные. Старуха отступает от своего очага и как бы с почтением отвешивает глубокий поклон царевне:

   — Проходите, красавица наша!.. Проходите!.. Следуйте своим высоким путём!..

Старуха ещё кланяется. Женщины кругом хохочут. Хармиана хмурится, сдвигает густые брови невольно, поворачивает голову к стражам-нубийцам. Они стоят покойно, большие и равнодушные, но лёгкими тенями проскальзывают по их красным крепким ртам, по их чёрным выпуклым глазам улыбки... Сначала Маргарита испытывает некоторый страх, оглядывается... Поодаль от старухи, привалившись к обшарпанной стене, расселся старик. Он полуголый и очень смуглый, у него сморщенная кожа, особенно на шее. Черты его лица смутны и будто расплываются в крупных морщинах. Он крепко обнимает большой кувшин, как будто кувшин — живое существо... Подходит торговка с корзиной спелых фиг. Из-под косынки выбиваются спутанные космы, отвислые груди виднеются в разрезе рубахи. Приостанавливается какой-то мужик в заплатанном большими латками плаще, удерживая на плече запечатанный сосуд с оливковым маслом, округлый бок сосуда посверкивает, лоснится на солнечном свете, стекают две блестящие капельки...

От очага старухи, от сковороды с ливером несёт вонью гнилого мяса... Старуха уже распрямилась. Все окружили царевну и её спутников... Что происходит с Маргаритой? На её детском, ещё кругловатом лице является выражение презрения; так смотрят бойкие, решительные дети на всё, что видится, представляется яркому взгляду их глаз достойным презрения и насмешки. Дети не ведают жалости, не задумываются ни на мгновение над причинами чужого уродства, чужой нищеты и приниженности. Презрительным смехом, злой улыбкой белых зубков, розовым вытянутым пальчиком ребёнок словно бы пригвождает больно эти чужие, чуждые ему нищету, слабость, приниженность, старость, некрасивость...

Маргарита резко вырывает свою тонкую ручку из руки Хармианы, подбегает к старухиному очагу и, вытянув губки пухлые, сильно плюёт на сковороду, прямо в исходящие дымком среди пузырящегося масла мясные куски... Нубийцы поспешно выхватывают ножи из ножен, в готовности защитить царевну. Хармиана бросается было к своей воспитаннице, но отчего-то внезапно замирает с выражением сосредоточенности и какой-то догадки на красивом лице...

   — Фу! Воняет! — звонко выкрикивает Маргарита. Всё в ней, сердце, хорошо, ровно бьющееся, ноги, такие лёгкие и сильные, всё, что внутри её тела, живое, в груди, в животе, здоровое, жаждущее жизни, всё ощущает правоту... Она красивая, сильная, здоровая, она — царевна! А эти все люди, они грязные, жалкие, бедные, безродные... Поэтому она права, а они все — нет! И они на самом деле знают, что они не правы. Надо только сказать им грубо, показать всем своим видом, кто они такие!.. И они будут знать своё место, и они не посмеют сойти со своего места!..

Маргарита кричит им:

   — Вонючки! Ну-ка, все падайте жопами кверху! Царевна идёт! Падайте и вылизывайте пыль у моих ног!..

Этот звонкий, сильный детский голос так властно звучит, и так по-детски отчаянно и сердито. Властный голос девочки рассерженной, девочки, которая знает, что она — царевна!..

И все склоняются, и вправду падают ниц, и вправду готовы лизать пыль нечистыми языками несчастных людишек, у которых всегда больные желудки и кишки... Но всё-таки пыль не лижут... Хотя и склоняются покорно перед молодой силой и красотой... Она ещё не знает, что ведь бывает выбор: или покоряются, или... убивают! Убивают грубо, грязно, кроваво, растрёпанно-буйно... А если бы она знала сейчас, что ведь и убить могут, она бы всё равно кричала на них! Они могут убить её, они могут покориться ей, но она-то никогда, никогда не покорится им!..

Маленькая процессия шествует по улочкам среди поклонов. Маргарита ступает впереди, вытянувшись, тонкая шейка, гордая головка, семь чёрных тонких косичек...

Хармиана коротко размышляет, стоит ли попенять царевне за произнесённое, да и не произнесённое вовсе, а прямо-таки выкрикнутое плохое слово; представляет себе, как она, няня, сейчас вот скажет: «Нельзя, царевна, такое говорить, нельзя говорить «жопа»! Улыбка на губах Хармианы короткая, быстрая — змейкой. Хармиана промолчала...