Клеопатра

В тот же день Вероника направила почтой в Рим официальную ноту, требуя отчёта о гибели посольства. Ответ пришёл, хотя и не так скоро, но и без особой задержки. На этот раз, впрочем, посольство так и называли посольством, но объясняли, что действия разбойников в Путеолах, конечно же, заслуживают наказания, но ведь разбойники и понесут заслуженное наказание, как только будут сысканы и задержаны! Что же касается убийства Диона, главы александрийского посольства, то в послании римского правительства приводился фрагмент речи судебного оратора Цицерона, содержащий следующее: «...Кто убил Диона, тот обвинений не боится и даже сам готов всё признать, ибо он — царь, а кто будто бы при нём был пособником и сообщником, Публий Асиций, оправдан по суду. Вот так обвинение! Преступник ничего не отрицает, отрицающий во всём оправдан, а страшиться почему-то должен, кто не только в деле не заподозрен, но и сам о нём не подозревал! И если даже Асицию больше было пользы от суда, чем вреда от вражды, то повредят ли твои наговоры тому, кого не только подозренье, но и сплетня не коснулась. «Но Асиций освобождён неправедно!» Что ж, я бы мог легко ответить и на это, коли сам я там был защитником; но вот Целий считает, что дело Асиция безупречно, а если даже и нет, то к собственному его делу отношения не имеет. И не один Целий так думает, но и оба юноши, образованные и учёные, преданные самым достойным занятьям и лучшим наукам, — Тит и Гай Капонии: а ведь это они больше всех скорбели о смерти Диона, ибо их связывали с ним не только приверженность к наукам и учёности, но и узы гостеприимства. Тит, как вы слышали, принимал у себя Диона, знакомого с ним по Александрии...» И так далее. Эта речь Цицерона была произнесена в защиту Марка Целия Руфа, впоследствии погибшего в Южной Италии при попытке поднять антиреспубликанское восстание, но это уже потом случилось. А покамест Цицерон полагал, что ни Целий, ни Асиций, никто, кроме Птолемея Авлета, не повинен в гибели Диона! И возможно даже, что Цицерон был прав! И что было делать дальше, какие действия предпринять в отношении Авлета и Рима, явно поощряющего Авлета, понятно не было. И тут пришли ещё известия. Птолемей Авлет совершил за короткое время несколько перемещений, выехал на Кипр, затем в Эфес, затем — снова на Кипр, затем вернулся вместе со своим братом, тоже Птолемеем, наместником Египта на Кипре, в Рим. Брата Авлет пригласил для того, чтобы тот присутствовал при торжественном присвоении сенатом изгнанному царю Египта почётного имени союзника. Выходило так, будто Птолемей и не изгнанник, а продолжающий править монарх! Птолемей Авлет торжественно принёс клятву верности Риму и объявил, что когда ему вернут царство, он будет владеть отцовским и дедовским царством, безраздельно, в царственном спокойствии, пользуясь миром, покоем, и полагаясь на державу римского народа! Далее было ещё любопытнее! Было объявлено, что Кипрский Птолемей, без упоминания о каком-либо беззаконии с его стороны, без предъявления ему каких-либо требований, поступает в казну римской республики вместе со всем своим имуществом. В Риме это некоторых, в том числе и Цицерона, возмутило, но их возмущение этим беззаконным актом не имело последствий. Таким образом, Римская республика фактически аннексировала Кипр.

Что теперь возможно было предпринять против Рима, какие ноты посылать, уже совершенно не было понятно. Селевк и даже и Архелай уже настаивали на том, чтобы готовить армию...

   — Надо идти на Рим! — говорил Селевк.

   — Это авантюра, это авантюра... — повторяла в унынии Вероника.

Но и она, конечно же, не знала, что делать, что предпринять. Потин и Теодот осторожничали, держались в стороне. Вероника дошла уже до такого отчаяния, что сама призывала Потина и спрашивала его, что же делать, как быть. Он на вопросы царицы, произносимые полным отчаяния голосом, не отвечал прямо, но говорил, что Римская республика больна; что после завоевания Греции, Сардинии, Карфагена римские нравы совершенно испортились; крестьяне, прошедшие армейскую жизнь, уже больше не прежние добродетельные граждане — опора республики; молодые люди стремятся в философские школы, руководимые греческими учёными, и возвращаются вконец развращёнными антиреспубликанским вольномыслием...

   — ...Рим долго не протянет!.. И Египет снова сделается великой державой!..

Но покамест Вероника понимала, что поход на Рим явился бы для Египта убийственным. Наконец она решилась и высказала Деметрию свои соображения. Она предлагала подготовить войска для отпора римлянам, но первыми не выступать. Вероника велела Деметрию довести эти её соображения да сведения Потина, Теодота, Селевка и Архелая...

Маргарита пыталась разобраться в происходящем. Было понятно ей, что грядут некие перемены, но ей и в голову не приходило, что жизнь её может внезапно, разом и трагически перемениться. Конечно, она сейчас твёрдо знала, что Вероника права, а отец не прав. Впрочем, девочка ещё не умела накидывать на попытку утверждения чьей бы то ни было правоты плетёный густо флёр пафосной риторики. Также Маргарита не умела рассуждать о том, чьё правление являлось более справедливым, её отца или её сестры. Да, да, Вероника сейчас была права, то есть права в глазах своей младшей сестры... Но ведь в самом восшествии, восхождении Вероники на египетский престол заключалось нечто легковесное, случайное. Она для этого восшествия ничего по сути не сделала, не совершила... И вероятно, именно вследствие этой легковесности, этой случайности своего восшествия на престол Вероника сейчас растерялась и не могла сообразить, как же ей защитить Египет от Рима... В её молодой душе всё нарастало ощущение паническое обречённости Египта... И она ничего не могла сделать... И что же возможно сделать против обречённости?..

...Утром Вероника в своих носилках с жёлтыми завесами отправилась в город. Рослые чернокожие рабы-африканцы держали царицыны носилки крепко. Небольшой отряд стражников сопровождал царицу. С утра сделалось ветрено, жёлтые завесы колыхались, все чувствовали тревогу. Было довольно поводов для тревоги, но все — и вот это и могло показаться странным! — чувствовали некий род беспричинной тревоги. В большом порту люди собирались кучками, толпились, будто выжидали. Царица вышла из носилок и стояла, глядя на море. Эта девушка, молодая женщина, замершая не на долгое время, повернувшаяся лицом к морю, вызывала у всех, кто увидел её, ещё большее чувство тревоги...

Во дворце Вероника позвала к себе Маргариту. Деметрий полулежал на кровати и кусал яблоко. Потом он держал яблоко на ладони, подбрасывая, потом крепко обхватил яблоко сильными пальцами ваятеля, окликнул Веронику, а когда она обернулась, показал ей яблоко, и будто примеривался, будто намеревался бросить яблоко ей...

   — Не надо, — сказала Вероника. И снова отвернулась.

Тогда Деметрий окликнул Маргариту: «Эй, Мар!..» И бросил яблоко ей. Она успела вытянуть руки, расставить и соединить горсти, и поймала надкусанное яблоко. В глазах её, ярко и живо изумрудных, блеснул — плеснул огонёк дерзости и азарта.

   — Что ты делаешь?! — сказала Вероника Деметрию раздражённо. — Ты не на пирушке с гетерами! Это моя сестра, девочка, ребёнок!

   — Когда ты видела меня на пирушках с гетерами? — спросил Деметрий с некоторой задиристостью.

   — Не видела, — отвечала Вероника. И засмеялась коротко и нервически.

Затем она вдруг сказала, то ли обращаясь к Деметрию и Маргарите, то ли ни к кому не обращаясь, а говоря сама с собой:

   — Ту больную жемчужину из ожерелья, где жемчуг с сапфирами, я три дня тому назад положила в инжирный сок, это излечивает жемчуг от желтизны. Только ведь жемчужина должна вымачиваться в инжирном соке сорок дней...

Она не договорила. Деметрий и Маргарита смотрели на неё и ни о чём не спрашивали.

   — А может быть, растворить эту жемчужину в уксусе, смешанном с молоком квашеным? И потом это питье выпить...