Страница 26 из 31
"М. Рубцов. Волны бытия. Теория и принцип эксперимента".
Минут пять профессор перелистывал рукопись. Скучно было смотреть в строки вычислений, совсем не хотелось вникать в их суть. Федор Илларионович заклевал носом.
Он размышлял о вопиющей сумасбродности рубцовских идей. О том, что они ревизуют причинность, нарушают второе начало термодинамики... Роют подкоп под вековые установления. Барклай думал... Он думал о том, что двух Рубцовых не может быть по тысяче причин. Ну, хотя бы, потому, что есть закон сохранения материи, хотя бы потому, что... — если уж есть два Рубцовых, то должен быть и третий. Третий! Ибо иначе этот невозможный второй не мог появиться!.. Ему неоткуда было бы взяться!..
— Проверить! — сказал вслух Барклай. — Проверить эту бессмысленную ревизию науки!
Мысль его, обретающую решительность и ясность программы, прервал новый звонок телефона.
— Албумбрук! — вопил в трубку мужской, чем-то знакомый голос, попнрбирпот...— и следом раздраженный женский:
— Простите, товарищ, к вам все время порывается звонить только что поступивший больной.
— Какой больной?
— Душевнобольной. Это говорят из психиатрического приемника.
— Как фамилия больного?
— Фамилия?" Сейчас посмотрю... В паспорте — Климов.
— Благодарю вас, — сказал профессор. Диверсия со взломом
С решительным и суровым видом Барклай надел пальто и уверенным шагом вышел из квартиры.
Было еще не поздно — около девяти. На улице было людно. Над крышей высокого здания бежали нарядные буквы рекламы: "Пользуйтесь услугами Аэрофлота. Экономьте время"...
— Время надо уважать! — тихо проговорил Барклай и направился к стоянке такси.
Вахтер, дежуривший в проходной института, долго не открывал. Когда, наконец, заспанная физиономия его появилась в окошечке, профессор сказал сердито:
— Безобразно относитесь к своим обязанностям.
Снял со щита все ключи своего отдела. Неторопливо поднялся по лестнице, миновав лабораторию, прошел в кабннетик Рубцова.
Было тихо. Только еле заметный булькающий свист. На пульте установки сгущения горели индикаторные лампочки.
Еще раз Барклай составил цепь умозаключений: допустим, вопреки правдоподобию и научной достоверности, что сейчас существует двое Рубцовых; один из них живет очередной, сегодняшний день своей жизни, другой вернулся из завтрашнего дня и живет сегодняшний день повторно; но так как текущий момент находится между сегодня, когда появился второй Рубцов, и завтра, когда первый уйдет в камеру, то сейчас должен существовать еще третий Рубцов — тот, который сидит в камере и перемещается во времени назад, из завтра в сегодня...
Профессор был уверен: там, в камере, конечно, ничего нет. Никакого третьего Рубцова! Но он считал, что убедиться в этом — значит бесспорным фактом отбросить бред о немыслимом перемещении против времени. Надо заглянуть в камеру, найти ее пустой, и тогда все станет по местам: утреннее событие превратится в галлюцинацию, как его и объяснял вначале вероломный Рубцов; завтрашняя газета станет подделкой, в полном соответствии с ее действительной сущностью, потому что подлинность ее антинаучна. В настоящей газете, разумеется, никаких таких сообщений не будет, так как их неоткуда будет почерпнуть. Так окончательно созрело простое решение: прежде — обесточить установку, затем — открыть и осмотреть камеру.
Барклай подошел к рубильнику общего энергоснабжения, положил руку на эбонитовую ручку. Но спохватился, почувствовав тошноту...
Погасил свет в кабинете. И был недоволен собой за эту неожиданную трусливую перестраховку.
— Сдаете, Федор Илларионович, — вслух упрекнул себя Барклай, — сдаете, профессор. Сдаете, борец против шарлатанства, — он уже кричал на себя. — Не сдавать! Не сдавать позиций!.. — Резко опустил лапу рубильника.
Ничего не изменилось. Только прекратился булькающий свист.
Несколько секунд было тихо. Тихо-тихо. Профессор начал свинчивать гайку с запора камеры. И тут послышались приглушенные, какие-то мягкие, ватные удары. Бу... бу... У Барклая начался озноб. Звук явно шел из камеры. Бу... бу... Громче, громче... Профессор дрожал, но упорно боролся с желанием бросить диверсию и включить рубильник. Медленно, со сжатыми скулами, под аккомпанемент ударов продолжал отвинчивать гайки наружного запора. Отвинтив их все, прыгающими руками зажег спичку, приоткрыл дверь камеры, осветил ее внутренность. Красноватым отблеском сверкали стены. Внизу в углу маленький воздухоочиститель. Больше ничего. Камера была совершенно пустой. И уже не было никаких ударов.
Барклай выдохнул полную грудь. И у него дернулось веко.
— Амен, — прошептал он, — Финита.
Сел, чтобы отдохнуть от напряжения. Привидение
Барклай мысленно резюмировал произошедшее. Да, главное, что он ожидал, подтвердилось: в камере была пустота. Значит двойники, обращенное время и все прочее — фикция. Неплохо... Но Федор Илларионович был далек от торжества. Мучил вопрос: почему были удары?
Барабанил пальцами по столу. Загадка была досадной и тревожной. Галлюцинация? Самовнушение от страха? Склоняясь к этому тривиальному объяснению, Барклай, однако, не был удовлетворен им. Слишком уж ясными, своеобразными были удары.
Неожиданно щелкнул выключатель, и в комнате зажегся свет. Зажегся сам! В первый момент, ослепленный, Барклай ничего не видел. Но уже через секунду он разглядел нечто чудовищное — смутную, полупрозрачную человеческую фигуру, которая медленно двигалась от выключателя в сторону рубильника общего энергоснабжения. Ошеломленный, Федор Илларионович громко, хотя слегка прерывающимся голосом, сказал:
— Это мне мерещится! Это самовнушение!
От фигуры послышался тихий, сдавленный шепот:
— Тоиди.
— Что? — крикнул Барклай.
Фигура не ответила. Мелкими рывками, задом, увязая в полу ногами, она направилась к рубильнику и с видимым усилием подняла его. В разгоряченном мозгу профессора кипело единственное упрямое стремление: освободиться от миража, любой ценой скинуть этот зрительный образ.
— Нет! — заревел он и прыгнул на фигуру. И попал в студенистую мякоть. Этого не может быть! — Тут из камеры выкатилась еще одна полупрозрачная фигура. Был сдавленный крик:
— Даг!
Мягким обхватом обволокло ноги профессора. Он рухнул на живот. И в тот миг он узнал обе эти фигуры, именно фигуры, а не лица: то были Рубцовы призрачные, полуощутимые, полувидимые. Двое!
Барклай очнулся, лежа на полу, от сильной боли в верхней части живота. Дверь камеры была закрыта и наружные гайки завинчены. И прямо на Федора Илларионовича шел, погружая ноги в пол, как в болото, полупрозрачный Рубцов. У него почти не было глаз, тускло просвечивали кости черепа, ткань одежды вроде жидкого стекла. Барклай инстинктивно зажал лицо ладонями рук. Он не видел, как полупрозрачный нагнулся над ним, но почувствовал у себя на лбу эфемерные, текучие как вода пальцы. Барклай крепко вцепился ладонями в собственную физиономию. Это была мертвая хватка. У профессора были зажмурены глаза, сжаты и руки и зубы. Зачем? В те жуткие секунды он не смог бы ответить на этот вопрос.
— Итотк, — сказал стекловидный, — К-то-ты?
Сделав невероятное усилие, Барклай сумел вывернуться, сбросил с себя мягкую, пронизывающую тесноту. Рывком подполз к двери, вскочил, ловко выключил свет, побежал по темному коридору. За ним никто не гнался.
У проходной остановился передохнуть. Мимо вахтера прошел с тщательно наигранным спокойствием. А выйдя на улицу, чуть не столкнулся лицом к лицу со своим сотрудником Иоссом — тот, выскочив из такси, торопливо шел к институтской проходной.
Барклай в это время скрылся в тени за газетным киоском. Иосс его не заметил. * * *
Вернувшись домой, профессор застал супругу за хула-хупом. Извиваясь, как индийская балерина, она обкатывала тоненькую талию большим красным обручем.
— Прекрати! — крикнул ей Барклай.
— Федик, — сказала она воркующе, — тебе сейчас звонили.