Сопка голубого сна

6.IX.— Собираем помидоры. Только немногие попортились в теплицах.

9.IX.— Сняли с деревьев первые маленькие яблоки. Собираем огурцы.

12. IX.— Копаем картошку. Засыпаем в ямы.

13.1Х,— Убираем капусту.

15.IX.— Солим огурцы в бочонках.

17.IX.— Шинкуем и квасим капусту, на мою долю выпало уминать ее в бочках, пришлось вымыть ноги и плясать в капусте.

21.IX.— Сегодня Вера спросила:

— Бронек, когда ты в последний раз держал книгу в руках?

— Не помню. Лет шесть или семь назад.

— Я тоже ничего не читаю уже четыре месяца... Знаешь, что с нами будет, если так дальше пойдет?

— Знаю. Мы опростимся.

— То-то и оно! Этого нельзя допустить, Приближаются долгие зимние вечера. Давай будем читать. Я напишу в свой книжный магазин, чтобы мне выслали все новинки, ты тоже напиши в какой-нибудь известный магазин польской книги. Составь список. Это положит начало нашей домашней библиотеке... Не забудь о книгах по истории Польши. Ты должен меня ознакомить с историей своей страны.

Чудная Вера! И все-то она помнит.

22. IX.— 12.Х,— Двадцать второго сентября прибыл нарочный от Зотова. Тот писал, что находится в Синице, недалеко, пять дней пути, хочет обязательно поговорить со мной о питомнике, присылает коня, на котором я ездил и который мне нравился... Это оказалась белоножка. Делать было нечего, я отправился в путь.

На шестой день прибыл. Синицу я не узнал. На безлюдье вырос городок бараков, амбаров и американской техники, в котором работает около тысячи человек. Зотова не было, но он приготовил для меня комнату и просил дождаться его возвращения с разведки. Ждать пришлось четыре дня. Мы встретились дружески, я рассказал про свои дела — про Веру! — сказал, что не могу принять его предложения, объяснил почему, здесь писать об этом не буду, есть дела поважнее, о которых надо написать, в общем, он вынудил меня отложить окончательный ответ еще на год, до следующей осени.

Я поехал обратно в сопровождении того же нарочного, который потом увел в Синицу белоножку. Веры дома не оказалось. Павел сказал, что через несколько дней после моего отъезда за ней приехал Федот — позвать к умирающей вдове Гоздавы. Митраша отправился с ней, чтобы ей потом не возвращаться одной.

Я ждал три дня, а на четвертый решил тоже поехать в Старые Чумы, начал собираться в путь, но тут вдруг появились Вера с Митрашей, Федотом и Любой.

День был холодный. На Вере поверх тулупа была накинута большая шерстяная шаль, под которой она прятала какой-то сверток.

— Пошли, Бронек. Я привезла тебе подарок.

Мы прошли через кухню и столовую в нашу комнату.

Тут Вера скинула платок, положила сверток на кровать, подошла к печке, которую я, к счастью, истопил, и начала греть озябшие руки. Мне показалось, что она взволнована.

— Что Гоздава умер, ты знаешь,— заговорила она, прижимаясь к печке.— А жена пережила его всего на шесть недель. Умерла во время родов у меня на руках. Успела только передать мне ребенка и взять с меня слово, что я его воспитаю поляком.

Она подошла к кровати, развернула сверток. Показалось маленькое личико спящего младенца.

— Вот Юзеф Гоздава.

— То есть маленький Зютек.

— Да, отец окрестил его еще до рождения именем своего обожаемого вождя. Сказал жене: «Помни, назовешь его Юзефом!»

— Но почему ты так волнуешься? — спросил я, видя, что ее бьет дрожь.— Что тебя, Верочка, беспокоит?

— Пойми, все это чрезвычайно важно для нас обоих. Не перебивай. ...В ту ужасную ночь после ее смерти я думала и думала. Обещание, данное умирающему,— свято. А как же я воспитаю мальчонку поляком, если я сама русская? Я хочу, чтобы он меня любил, верил мне, но он никогда не будет верить до конца русской матери или не станет настоящим поляком. Другое дело, если я буду католичкой. Совместные молитвы с малолетства укрепят его любовь. Да и тебе, я думаю, будет приятно молиться вместе со мной.

— Ты прекрасно знаешь, что я не молюсь.

— Ничего. Остаются рождественские песни, которые тебя так растрогали, что ты заплакал. Остается польская речь, которую ты рискуешь забыть при русской жене... И вот я решила перейти в католическую веру. Ты же знаешь, что для меня это несущественно. Католичество, как и православие — всего лишь туманная догадка о существовании Всевышнего.

— Не делай этого, Вера! Твоя родня проклянет тебя!

— Милый, из близкой, настоящей родни у меня одна бабушка. Неужели она меня осудит, когда я напишу ей: «Дорогая бабушка, раз ты могла ради любви из Терезы стать Верой, то и я могу по этой же причине из Веры стать Терезой»?

— И что же ты сделала?

— Оставила малыша с Любой и поехала за ксендзом Леонардом, чтобы он окрестил ребенка и совершил обряд моего перехода в католичество. Он очень смутился и отказал, епископ запретил ему заниматься этим, но к нему должен приехать в гости ксендз из Иркутска, и тогда мы все сделаем... Я вернулась в Старые Чумы, упросила Любу кормить грудью нашего малыша вместе со своим и это время, с полгода примерно, пожить у нас. И она, и ее муж Яков согласились. Как-никак, они у меня в долгу за землю.

Ее огромные глаза на осунувшемся лице смотрели на меня с тоской и тревогой.

— Ты рад, что у нас будет ребенок?

Этот же вопрос она когда-то задала мужу, и тот велел ей согнать плод... Господи, она столько делает для моего счастья и еще спрашивает!

Волнение и благодарность сдавили мне горло, я рухнул перед ней на колени:

— Родная моя Верочка, Терезочка, помолись за меня, чтобы я был хорошим отцом нашему ребенку!»

В первое воскресенье ноября они пошли к бурятам на новоселье. Дома остались Люба с детьми, Мираша, чтобы ей не было страшно, и собаки — Живчик, Лайка и Лайкин щенок. С собой они взяли только Брыську.

За несколько дней до этого Бронислав с Цаганом и Дандором вернулись из поездки: по первому снегу на десяти нартах они ездили в Удинское. Закупили продукты на зиму и все, что нужно, для ребенка. Бронислав позаботился и о подарках на новоселье, так что они теперь все трое — Вера, Бронислав и Павел — шли со свертками в руках.

Дорогой Павел рассказывал о строительстве, в котором он участвовал, сначала давал указания и иногда помогал, а потом, с середины августа, в течение шести недель работал вместе с бурятами от зари до зари. По его словам, те хотели в новой форме сохранить старую жизнь. Поскольку они испокон веку жили в круглых войлочных юртах с отверстием с южной стороны, то теперь, ставя русские срубы, настаивали на том, чтобы избы были круглые, с дверью на юг, а старик требовал еще, чтобы слева от двери сделать узкое длинное окошко, потому что по древнему обычаю в юрте был в этом месте разрез и через него подавали охотничьи трофеи, которые будто бы сами пришли. Бронислав знал об этом и даже пристрелил третьеводни соболя, чтобы просунуть его в окошко на счастье.

Еще издали они увидели на крутом берегу как бы две большущие копны сена. Это и были избы бурят, срубленные, как оказалось, восьмистенками, в круг. Высокие крыши со срезанными верхушками были покрыты гонтом.

Хозяева в праздничных одеждах вышли им навстречу.

Бронислав со словами «айлшан ерэбэ» — гость пришел — сунул соболя в окошко. Старик стал благодарить и приглашать внутрь.

У порога они остановились, с любопытством озираясь кругом. Большой, почти правильный круг из восьми лиственничных стен, утепленных мхом, воткнутым меж бревен, делился на две части: одну (примерно четверть площади) черную, без пола, и вторую (три четверти) белую, с дощатым полом, поднятым немного над землей. Из-под пола высовывались головки новорожденных ягнят и телят, которых здесь содержали в зимнее время. Они прошли по ступенькам на чистую сторону, где стояла печка с плитой и конфорками. От печки шли железные трубы, кончики которых были выведены наружу через крышу и замурованы — по ним выходил дым. А повернувшись к двери, гости увидели над ней широкую полку, на которой лежал снег, он таял и стекал по деревянному желобу в ведро — такой водопровод соорудили себе буряты.