Сопка голубого сна

Конечно, Радуня еще мала, не может наловить себе достаточно рыбы и лягушек, и голод гонит ее обратно домой. То ли дело на будущий год, она натренируется, и голос ее станет тем пронзительным плачущим свистом, который вспугивает рыб, заставляя их покинуть укромные местечки, как крик ястреба вспугивает мелкую птицу, а пение охотника, скользящего в лодке вдоль зарослей камыша, поднимает на воздух уток. Они взлетают, охотник стреляет... У Маланьи тоже не получается в лесу с самообеспечением. После шести лет на подворье Чутких она очутилась на воле поздновато. Нет у нее той ловкости, которую медведь вырабатывает в себе с молодых лет. Она не умеет, например, лазить по деревьям. Не знает, где и как добыть еду. Ведь ей было бы достаточно разрыть нору бурундука — там огромные запасы. Или сесть удобно у нерестилища кеты и, когда рыба пойдет, лапой выбрасывать на берег одну за другой... Она всего этого делать не умеет и часто возвращается домой голодная. И все же я думаю, что ее удерживают при нас не только хорошее питание, удобства и чувство безопасности, но и какая-то привязанность. Приятно думать, что, разгуливая свободно рядом с нами, они испытывают чувства, похожие на наши.

28.VII.— Перечитал свои записи и поразился. Обо всем тут сказано, только нет ни слова о нашей любви, ласках, близости. О тех часах после ужина, когда мы запираемся в своей комнате одни, Вера и я. Почему про Евку я мог все описывать, как было, а про Веру нет? Может, потому, что с ней каждый раз бывает по-другому, то вспышки бешеной страсти, то мягкие, почти материнские ласки, или как бы игра двух слепых... Может быть, так трудно передать спонтанность Вериных настроений — а в этом вся ее прелесть, — изменчивость оттенков и нюансов? А без них, боюсь, все описания наших интимных отношений будут мертвы. Уж лучше я сохраню память о них в своем сердце.

2. VIII.— Я окунул Радуню в воду и показал Вере, что у нее нос, уши и глаза расположены на одном уровне, благодаря чему она может, высунув один лишь кончик носа, все обонять, видеть и слышать. Может подолгу нырять, специальные заслонки прикрывают тогда ее ноздри и уши. Под водой ее коричневый мех кажется серебристым, потому что не намокает и держит воздух.

— А чем выдра питается? — спросила Вера.

— Ну, она не брезгует молодым утенком, еще не умеющим летать, или водяной крысой, но главным образом питается рыбой и лягушками. Она управляется даже с рыбой крупнее ее по размеру. Николай рассказывал, что пристрелил однажды выдру, которая тащила к берегу тридцатифунтовую щуку, а сама весила не больше двадцати фунтов.

15.VIII.— Павел доделал террасу. На высоком фундаменте, четыре ступеньки, большая, десять на пять шагов, по бокам балясины, столбы поддерживают гонтовую крышу. По обеим сторонам фундамента — отверстия для собак, тут они живут. Павел теперь полностью переключился на помощь бурятам в строительстве домов. Это часть калыма: триста рублей плюс помощь. Как только дома будут готовы, он получит Эрхе.

Вечером мы поставили на террасе стол с табуретками, ужинали с вином. Вид оттуда изумительный — пруд, обрамленный лесом, деревья отражаются в воде, а ее отблески, в свою очередь, мерцают на деревьях.

Мы пели. Сначала песню каторжан «В далеких степях Забайкалья», потом народные песни «Калина» и «Ямщик» и, наконец, романсы — «Вечерний звон» и «Прошла любовь, исчезла страсть». Вела Вера своим хорошо постеленным голосом, Митраша на лету схватывал каждый мотив и свистел, как дрозд или флейта, Дуня и мы с Павлом подпевали, а собаки подвывали снизу, что придавало нашему хору оттенок какой-то первозданности. Мы сознавали, что разыгрывается премьера — тайга впервые слышала здесь подобное.

18.VIII.— Пение после ужина стало у нас традицией. Вечера становятся холоднее. Гнус донимает все меньше.

22.VIII.— С нами ужинала Эрхе и потом слушала наше пение. Молчаливая, в девичьем бурятском халате, она сидела сложа руки и не сводила глаз с открытого, светлого лица Павла. Тот заметил и, не прерывая песню, нежно погладил ее ладонь, как это может сделать только влюбленный беглый каторжник и убийца на пути к своему воскресению.

24.VIII.— Мы отправили Митрашу в Удинское за бочонками под капусту и огурцы. На огороде все хорошо поспевает.

28.VIII.— Собираем лук, чеснок и горох.

1.1Х.— Помидоры в парниках прикрываем, так как могут быть заморозки на почве.

4.IX. — Вернулся Митраша, привез тару и почту из Удинского. А из Старых Чумов — известие о смерти Гоздавы.

Я получил письма от Шулима, Васильева и Халин-]ки. Шулим пишет, что в апреле Евка родила мальчишку весом в десять фунтов, устроили шумные крестины, которые почтили своим присутствием Зотов и заместитель директора Китайско-Восточной железной дороги. После года практики на скромной должности Шулим выдвинулся, работает в правлении компании, выполняя поручения Клементьева. Дела идут блестяще, рубль держится крепко, китайские товары продаются за бесценок. Живется там прекрасно, надо только быть начеку с друзьями, а с врагами уж он как-нибудь справится... Васильев сообщает, что у них родилась дочка Надя, что он теперь начальник отдела союза кооператоров в Нижнеудинске, что производство сыра «Уда» налажено и первую партию его уже отправили в Германию через Владивосток... А Халинка по-прежнему прозябает в тени великого мужа, железнодорожного кассира в Варшаве, недавно заболела от переутомления и пропела три недели на отдыхе в Отвоцке, где начала вязать мне большой свитер из чистой шерсти... Милая, бедная Халинка, загубленная жизнь...

А Вере пишет Емельянов, что два школьных класса будут готовы к началу учебного года, Пантелеймон сможет заниматься с детьми, а вся школа будет построена через год... Адвокат Булатович в своем письме сообщает, что решение Веры продать семь с половиной тысяч десятин крестьянам по рублю за десятину вызвало в уезде настоящую сенсацию, распродажа начнется в ноябре и продлится всю зиму. Необычайно повысился спрос на дочерей местных крестьян, поскольку муж, даже если он из дальних мест, считается членом семьи и тоже имеет право приобрести от пятнадцати до пятидесяти десятин... В конце Булатович пишет, что получил письмо от поверенного в делах Вериной бабушки с сообщением, что та составила завещание, по которому наследницей всего состояния назначается ее единственная внучка Вера Львовна Извольская.

— Опять на тебя свалится это злосчастное богатство.

— Не беда. Ту землю я тоже распродам по рублю за десятину, а деньги за недвижимое имущество сдам в банк.

— Только не торопись. Тебе надо подумать хорошенько, на что лучше всего потратить эти деньги, какой фонд создать... Кроме того, ты должна сперва полностью убедиться, что такая жизнь со мной тебя устраивает.

— Ты, видно, Бронек, все еще думаешь, что я приношу себя в жертву. А я презираю тех людей, ненавижу свет, который в течение трех недель моего судебного разбирательства издевался надо мной. Изучал мой моральный облик — мой, а не моего мужа! Все наши интимные дела смаковали, как перипетии бульварного романа. Я чувствовала себя голой под наглыми, сладострастно ощупывающими меня взглядами толпы, была близка к помешательству. После приговора, благодаря занятиям по кройке и шитью, пришла в себя. Полюбила труд. Очутившись в Старых Чумах, среди простых людей, обшивая всю деревню, я обрела душевное спокойствие... Ну а теперь я счастлива. Как хорошо любить и быть любимой! Ты вылечил меня своей любовью, дал мне новую жизнь. Все, что у нас здесь есть, добыто собственным трудом. Мы ни в чем не испытываем нужды. Живем маленьким, дружным коллективом людей, искренне преданных друг другу. У нас чудесный воздух, великолепная вода, сказочная природа, собаки, куры, олени, медведица, выдренок... Я хочу здесь досмотреть голубой сон моей жизни...