Страница 46 из 101
Заботу о нас взял на себя брат матери. Он был холост, работал прокуристом в банке, хорошо зарабатывал и обещал платить за наше с Халинкой обучение в гимназии. Мать отдала мастерскую в аренду мастеру и переехала с нами в квартиру подешевле на Дикой улице. Там была совсем другая среда — еврейские мелкие торговцы и ремесленники. Оказалось, что евреи неплохие соседи, а с еврейскими мальчишками можно играть и дружить.
Чтобы вы представили себе, каким я был в ту пору, расскажу такой эпизод. На соседней улице царствовал один задавала, мой ровесник, четырнадцатилетний, он избивал каждого, кто ему не подчинялся. И вот однажды после обеда я отправился туда. Прошелся, не спеша, по улице разок, другой. Тот подошел.
— Тебе кто позволил по моей улице гулять?
Вместо ответа я ему поддал как следует. Он упал. Я еще два раза пнул его ногой и вернулся на Дикую. Мальчишки с той улицы объявили меня королем, но я отказался. Мне надо было только проверить себя.
От тех лет у меня навсегда осталась в памяти Битва под Сковородой. Сковородой называли террасу кафе «Сан-Суси» на Уяздовских аллеях. На шесть часов 29 апреля ППС[13] назначила первомайское шествие к памятнику Мицкевича. На Уяздовских аллеях собралось тысяч двадцать народу. Пели «Варшавянку». На углу Пенкной путь демонстрантам преградили казаки. Они ворвались на Сковороду. Оттуда на них посыпались кружки, тарелки, чашки, стаканы... Казаки достали нагайки и начали избивать народ, тогда люди сломали ограду сада «Швейцарская долина», затем вторую ограду и выбрались на улицу. В тот день арестовали 2600 человек и обер-полицмейстер получил ранение при попытке завладеть красным знаменем... Я был там в толпе, убегал вместе со всеми, кусая локти в бессильной ярости. И я поклялся, что научусь драться, стану сильным, вырасту и тогда с ними рассчитаюсь!
Я дрался с мальчишками на деревянных саблях. Потом ходил в гимнастическую школу на улице Новый Свят и в школу Маевского, где за 15 копеек учили фехтованию. Что-то у меня от той поры осталось — драться я умею.
В 1901 году я получил аттестат зрелости. Три месяца спустя умер опекавший нас дядя, прокурист. Мастер отказался продлить аренду, сказал, что откроет собственную мастерскую. Я остался единственным кормильцем матери и сестры.
После долгих хлопот мне удалось устроиться к Це-дергрену помощником монтера. Цедергрен — это шведская фирма, устанавливавшая тогда в Варшаве телефоны. Я зарабатывал пять рублей в неделю. Для сравнения скажу, что инженер у Цедергрена получал 60, а телефонистка от 15 до 18 рублей.
— Это нам еще ничего не объясняет,— сказал ксендз.— Вы скажите, что можно было купить на эти деньги.
— Вот-вот, какие были цены,— подхватил Войцеховский.— Сколько стоила квартира, обед, обувь?
— Комнату можно было снять за 8—10 рублей в месяц, за двухкомнатную квартиру платили 15. Домашний обед стоил 20 копеек, а обед в ресторане Врубеля на Мазовецкой — 50. Ужин, свиная отбивная 15 копеек, пиво 7, вместе 22 копейки, еще 3 копейки официанту — итого 25. Говядина — 15 копеек фунт, фунт ветчины — 25 — 30 копеек. Ботинки 2 — 3—5 рублей, костюм 20 — 40 рублей. Газета — 1 копейку. Сосиски 3 копейки, то есть 6 грошей.
Сначала я работал на пару со старым мастером, который все делал сам, ничему меня не учил и все чаевые тоже брал себе. Он получал от заказчика за срочную установку телефона, но со мной не делился. Все изменилось, когда старик заболел и на его место пришел молодой, Вейс. Этот все показывал и объяснял, я ему помогал, так что мы с дневной нормой управлялись за полдня и шли отдыхать в Саксонский сад. Там Вейс отдавал мне какую-то долю чаевых. Чаевые были общепринятым явлением. Когда мы приходили утром за нарядами, все монтеры и помощники хвастались друг перед другом, кому сколько перепало. У меня были шансы выдвинуться в монтеры, но я все бросил и ушел в революцию.
У Цедергрена работала телефонистка, Франка Вардинская. Однажды я пошел ее провожать, а она пригласила меня зайти в дом и познакомила с братом Люсом Вардинским, студентом высшего коммерческого училища. Красивый парень 22 лет, усатый, серьезный. Очень озабоченный делом освобождения рабочего класса. Мы с ним сразу пришлись по душе друг другу. Гуляли вместе по Варшаве, он просвещал меня, давал книги. Я прочел Бебеля «Женщина и социализм», Млота «Кто чем живет», Мазовецкого «Историю революционного движения на польских землях, аннексированных Россией», Каутского «Эрфуртскую программу»... Люс Вардинский не был партийным ортодоксом. Сам — член «Пролетариата», он не преграждал нам путь в другие партии. Старался прежде всего развить нашу сознательность и укрепить революционные взгляды. Весь кружок Вардинского отличался редкостной Терпимостью и широтой взглядов. Кроме меня, в кружке состояли Вацлав Езеровский, Рудницкий, Грабовский, Тоцкий, Поламанец, Юргелевич и другие: мы представляем одно из польских народных течений, не важно, что идем различными путями, важно, что ты с нами в борьбе за социализм... Революция была еще мечтой, в этой мечте мы все казались друг другу равноправными и одинаково нужными.
В это время мы познакомились с другим движением, которое возглавлял Эдвард Абрамовский, основавший в среде рабочей и студенческой молодежи так называемые Кружки этиков. Сторонники Абрамовского отрицали существование государства при социализме, говоря, что государство по своей природе было, есть и будет порочным институтом. Они не признавали политической борьбы, а путь социальных преобразований видели в кооперации, в бесчисленных связанных между собой потребительских кооперативах, производственных, сельскохозяйственных, кредитных артелях и т. д., то есть в своеобразной кооперативной республике. Они утверждали, что поскольку социализм в духовном и нравственном отношении более совершенная формация, чем капитализм, то создать его смогут лишь люди более высокой нравственности. Поэтому они уделяли особое внимание самоподготовке, внутреннему самосовершенствованию. Мы называли их «прекраснодушными идеалистами» и боролись против них, как ослабляющих революционное движение. Обычно на собрания Кружка этиков мы ходили втроем — Вардинский, Юргелевич и я. Мы читали Абрамовского и готовили возражения. Забегая вперед, скажу, что их кружки распались не столько под нашими ударами, сколько под ударом волны революции — «прекраснодушные» сочли безнравственным и трусливым оставаться в стороне, и большинство из них примкнуло к нам.
Так продолжалось около года. Так, это значит, что мы читали и спорили только в своем кругу и в Кружках этиков, готовясь к революционной деятельности. И вдруг грянули выстрелы Каспшака на Дворской улице. Это произошло 27 апреля. Марцин Каспшак был членом социал-демократической партии, не признававшей террора, но, когда в подпольную партийную типографию за ним явились жандармы, он оказал сопротивление, убил нескольких и сам был тяжело ранен. Возможно, он бы этого не сделал, если б в ППС его не подозревали в провокаторстве — он хотел смыть позор кровью жандармов и своей собственной.
Выстрелы Каспшака прокатились громким эхом по всей Варшаве. У нас на телефонной станции и в конторе вслух говорили о том, кто стрелял и почему. Революционные партии активизировали свою деятельность. Я помогал размножать на гектографе первомайские листовки. Мы их расклеивали в районе между Маршалковской и Товаровой, между Иерусалимскими аллеями и Хлодной, среди маленьких фабрик и бакалейных лавок. Часть мы раздали рано утром рабочим фабрик Нормана, Воляновского, Цедергрена и железнодорожных мастерских и, наконец, просто бросили в квартирные почтовые ящики. Я первый раз поехал на пригородном поезде на партийную маевку. Мы сошли на станции Марки, кто-то показал нам дорогу в лес, там собралось около ста человек. Развернули красное знамя, оратор сказал речь, потом читали стихи, помню, кто-то прекрасно читал «Ткачей» Гейне. Я тоже прочитал «Чего же им надо». Пели «Красное знамя», «Варшавянку», «На баррикады» и «Зазеленел прекрасный май, зазеленел и бор, и гай...». Первого мая 1904 года я ходил с красной повязкой по Краковскому предместью.
13
ППС — Польская социалистическая партия.